Наконец, ius в этом контексте оказывается той самой системой правил общежития, паутиной индивидуальных и коллективных сделок, договоров, пактов и конвенций. Лишь в этом случае рядом с понятием «право» объяснимо наличие «согласия»: если право представляет собой конгломерат норм, обеспеченных внешним принуждением, оно не требует согласия и не нуждается в нем. В случае же, если право понимается как показано выше, то условием его действия и действенности в гражданской общине становится именно consensus, разумное согласие. Согласие, кстати, что естественно, не единовременное, но постоянно обновляемое. То есть, consensus iuris, «правовое согласие» в формулировке Цицерона, должно восприниматься, скорее всего, как реитеративная практика публичного проговаривания и утверждения правил и норм общежития. Поддержание этого консенсуса, утверждение и повторение данных практик, создающее из множества индивидов гражданскую общину или народ, и есть та самая res publica.

Завершая этот пассаж, предложу свою трактовку определения Цицерона, с которого я начал. Итак, «Общее дело – достояние народа; народ же не любое скопление людей, собранное каким-либо образом, но соединение множественности, связанное между собой правовым согласием и общностью пользы».

О республике и res publica. Из старых заметок.

=====

Согласно хрестоматийному фрагменту из диалога Цицерона De re publica, «Государство есть достояние народа, а народ не любое соединение людей, собранных вместе каким бы то ни было образом, а соединение многих людей, связанных между собою согласием в вопросах права и общностью интересов…» (De re publ. I.XXV.39). Очевидно, меж тем, что в таком виде текст Цицерона искажается практически до неузнаваемости. Основная смысловая тяжесть в пассаже сама собой падает на государство, как на наиболее смыслово нагруженный концепт, и получается, что римский оратор определяет здесь именно его. «Вопросы права», стоящие в этом же пассаже чуть ниже, также притягиваются к «государству» и читаются в совершенно определенном контексте, как система норм и правил поведения, закрепленных государством в законах и гарантированных от нарушения его силой. Понятие «народа» и просто теряется – на фоне государства и права слабому в семантическом смысле народу ничего не светит.

Однако давайте попробуем прочесть этот фрагмент на латыни: Res publica est res populi, populus autem non omnis hominum coetus quoquo modo congregatus, sed coetus multitudinis iuris consensu et utilitatis communione sociatus. При подобном прочтении в глаза сразу бросается одна вещь. В первой дефиниции слово res определяется через само себя, и, значит, реальным определяемым быть никак не может (иначе придется допустить, что Цицерон был чужд начаткам логики и не знал, что такое порочный круг). Publica – это прилагательное, следовательно, также не может служить определяемым, но лишь определением. К тому же, это слово однокоренное стоящему чуть дальше в форме родительного падежа слову populus, то есть, «народ». Таким образом, единственным реальным определяемым в этой фразе становится именно народ, а вовсе не то, что В. Горенштейн перевел понятием «государство».

С концепцией «народа» у Цицерона тоже оказывается не все понятно. Почему communio utilitatis переводится как «общность интересов» и что такое consensus iuris в ситуации отсутствия (хотя бы на уровне дефиниции) государства? Если говорить коротко, то я бы предложил следующее рассуждение. Utilitas, стоящая здесь в род. падеже единственного числа, вряд ли может быть передана словом «интересы» во множественном числе. Дело здесь не в грамматической чистоте, а в том, что при таком переводе, как мне представляется, серьезно искажается смысл, тем более, для современного читателя. Гораздо лучше, по-моему, это слово передается русским «польза» или «выгода», что сохраняет отсылку к коммерческой стороне дела и позволяет уберечься от нежелательных коннотаций. Но, и здесь возникает вопрос, в каком случае у многих людей может быть единая «общность пользы»? Представляется, что ответ на этот вопрос возможен лишь единственный. Под «людьми» Цицерон понимает, прежде всего, римских граждан и, более того, домовладык. Каждый из них имеет свой интерес и свои договоренности с теми или иными контрагентами, также входящими в состав той же гражданской общины. Соответственно, единственной «общностью» для них оказывается заинтересованность в том, чтобы их сделки работали, bona fides поддерживалась, правила общежития соблюдались – ведь при этом условии каждый из них, скорее всего, получит свою utilitas.

​​Не пора ли открыть архивы

Об этом задумались даже депутаты Госдумы. Члены комитета по молодежной политике посетовали, что изучать историю родного края и даже собственной семьи очень сложно, как пишут Ведомости.

Многие документы либо закрыты по закону о персональных данных, а то и вовсе засекречены, либо доступ к ним затруднен разного рода "уличной бюрократией", которая чинит гражданам всяческие препоны.

Помимо всяких бюрократических и технических трудностей, есть и коммерческая сторона вопроса. Как отмечается, всего за несколько фотографий можно отдать больше десяти тысяч рублей, хотя архивные документы являются общественным достоянием.

Проблема куда глубже, чем может показаться. Социальные связи и коллективная идентичность как раз и выстраиваются на базе в том числе исторической памяти, причем куда эффективнее работает память "личностная". Историю общества гораздо ярче воспринимаешь именно через исторический опыт собственной семьи. В условиях длящейся "социальной апатии" и атомизации де-факто закрытые архивы — еще одно значимое препятствие к обретению гражданами субъектности.

Если человек понимает, что история его семьи не началась с бабушек и дедушек, и даже не в середине XX века, то он менее склонен воспринимать официальные исторические нарративы, которые зачастую индивидуальные судьбы и трагедии обходят стороной. Открытые архивы, как ни странно, ведут к повышению ценности человеческой жизни. Узнав о трагедии своей семьи в прошлом, человек получает дополнительные стимулы не одобрять разного рода политические проекты.

Вероятно, именно поэтому архивы все таки не откроют. Иначе как сохранять контроль за историческими нарративами, которые сейчас лежат в основе государственной политики идентичности? Дело может выйти боком. В этом контексте симптоматично то, что в Томске власти недавно демонтировали памятные кресты жертвам сталинских репрессий. Их как раз и установили в рамках частной инициативы, которая разошлась с официальной "линией партии".

Подписаться на Заметки на полях

​​Никабы запретили в школах Владимирской области

Региональное министерство образования и молодежной политики издало приказ, где запретило носить в общеобразовательных учреждениях "одежду и ее элементы, демонстрирующие религиозную принадлежность обучающегося". При этом в документе есть прямое указание на хиджабы и никабы.

Самое интересное в этом документе то, что регион вводит норму, которая четко не прописана в федеральных законах. Как отмечают Ведомости, похожий законопроект вносил в мае депутат от "Новых людей" Даванков, но правительство указало, что сам термин "религиозная одежда" и прочие не определены в законодательстве. Тема острая, поэтому федеральный центр, во всей видимости решил спустить ее на тормозах. Но теперь так не получится — регион самостоятельно принял решение.

Теперь мяч на стороне федеральной власти. Как поступить? С одной стороны, закон "Об образовании" уже предусматривает, что школы могут устанавливать свои требования к одежде. С другой стороны, определения, что такое религиозная одежда, нет. Кроме того, это решение вызовет возмущения.

Будут ли правительство и другие статусные акторы давить на чиновников Владимирской области, чтобы они отменили приказ? Полагаем, что да. Ведь такие действия свидетельствуют по меньшей мере о постепенной потере управляемости регионами, которые уже принимают решения, не дожидаясь прямого одобрения со стороны федерального центра.

Подписаться на Заметки на полях

Почему люди бунтуют?

Одна из современных мейнстримовых теорий депривации говорит о том, что к политическим протестам прежде всего подталкивают резкие расхождения человеческих ожиданий и реальных возможностей эти ожидания удовлетворить.

В самом жестком проявлении – абсолютной депривации, конкретный индивид или социальная группа не имеет никакой возможности удовлетворять свои самые базовые блага по причине отсутствия к ним доступа. Речь идет прежде всего о материальных благах и социальных ресурсах: жилье, медицина, продукты питания, образования и т. д.

Для прояснения приведем такой вот гипотетический пример: Представим, что сегодня 25 октября на заседании Совета директоров Банка России вдруг внезапно принимается решение о снижении ключевой ставки до 0,1%. Отказ от политики таргетирования инфляции в самое скорейше время прочувствует на себе каждый потребитель товаров услуг. Хлеб, который на прилавках еще вчера стоил около 100 рублей из-за резко возрастающей инфляции, внезапно станет стоить 5000 рублей.

Такая ситуация без всяких сомнений приведет к всеобщей панике и имеет все шансы перерасти в стихийные протесты, своего рода современные хлебные бунты. На наш взгляд, привести подобный сценарий ни к чему, конечно, не может кроме как увеличения занятости травмопунктов и численности заключенных в СИЗО, но речь сейчас не об этом.

Существует также еще и относительная депривация. Это когда у человека кардинально не совпадают его внутреннее ценностные ожидания по поводу благ и условий жизни с теми благами и условиями, которые он может получить в реальности. В отличии от абсолютной депривации, здесь уже идет речь о тех благах, которые как считают сами индивиды, они заслуживают, по справедливости. К ним можно отнести ожидания политического участия, ожидания обеспечения безопасности и так далее.

Сам ученый Тед Гарр, концептуализирующий теорию деприваций, подробно изучающий протесты в 60х годах, демонстрирует, что расовые волнения активно проходили не там, где черные жили плохо, а в Детройте, где черные имели хороший заработок. Черные свой уровень дохода сравнивали именно с доходами белых. Это как раз и демонстрирует тот случай, когда ценностные ожидания начали быстро расти,а реальные возможности как минимум сохранялись прежними.

В современных Российских политических условиях только абсолютная депривация может иметь высокий потенциал протестности, поскольку в услугах безопасности граждане более чем удовлетворены, учитывая весь широкий набор предложений, а требования к политическому участию в массе своей еще не сформированы.

Тем не менее, опыт некоторых стран, таких как, например, Венесуэла, позволяет говорить о том, что даже резкое падение уровня жизни не сказывается на устойчивости операторов системы. Так что с помощью таких вот протестов снизу на власть повлиять практические невозможно, особенно если дело касается изменения каких-то магистральных стратегий.

Такого рода стихийные неорганизованные оппортунистические бунты, как правило, абсолютно безопасны практически для любой власти. К тому же на таких бунтовщиков потом можно легко повесить все существующие в стране проблемы, как минимум обвинив в подрыве безопасности - самого важного и почитаемого тотема современных обществ.

Подписаться на Заметки на полях