про твой чудной хоровод из мальчиков и мужей.

Он кроток, как пилигрим. Пьет вместо вина — компот.
Ты встретишься в парке с ним — с хитринкою подмигнет.

А я внимательный зверь, для таинства слишком лих.
Я не захлопнул дверь увидеть себя в других.

Я совесть освободил, используя валидол.
И корешу позвонил. Сказал, что жену увел.

Ответил он — береги ее так же, как и я.
С тобою мы — не враги. Отныне мы — кумовья.

И не было в нас вранья. Была между нас печаль.
Ужель тебе жаль меня? Тебя мне совсем не жаль.


6 стихотворений из Магаданского цикла

Если можешь лежать — лежи.
Если можешь бежать — беги.
Здесь никто не живет по лжи,
нет вранья у большой тайги.
Кто полюбит мою тайгу
из-за полчища комарья,
кто погубит тебя в снегу
черной тряпкой нашатыря?
Мы не лошади гроб тащить,
не погонщики бить — кнутом.
Мы с тобою решили жить,
не назавтра, а на потом.
Что ни дерево, то судьба,
окольцовано кругом зим,
у Господнего у раба
нет величья поспорить с ним.

Будет лето без загара
под Полярною звездою.
Будет в лавке стеклотара
череда за чередою.
Будут трещины на пляже
тектонической плитою.
Ты одна, как на продажу,
с первобытной наготою.
Ты как рыба, что поймаешь
и отдашь на ужин гостю,
ты как свет, что не обманешь
голубой акульей костью.


Ночные письма

Что написать мне ночью
теплой отважной даме?
Горы над этажами.
Море за гаражами.
Сходные многоточию
звезды в оконной раме.
С дочерью моей, дочкой,
с Дашенькой к Далай-ламе.
В тундре гремят приборы,
камни на деньги мелят.
Кто тут мне брат матерый,
что меня отметелит.
Выцветут телогрейки.
Выйду на двор в пижаме.
Девушки-белошвейки
с желтыми все глазами.


Белый кит

Вычеркнут день биографии,
Странный, как белый кит.
Ни реплики, ни фотографии.
Забыта. Забил. Забыт.
В морях ни порта, ни станции.
Набрось на колени плед.
И сохраняй дистанцию
Десять — пятнадцать лет.


Кедровые стланики

Лапы кедров стелятся по земле,
но им не согреть ее.
Нет злости людской в заповедном зле,
мерзлота отторгает гнилье.

Зима, и зека, и вохра убьет,
оставшись наедине
со звездой, завершающей свой полет
по великой стране.

Ивы желтым раскрасили косогор,
голубика — в кровавый свет,
плоскодонному небу туманит взор
обо всем, чего уже нет.

Только души людей будто снег чисты,
будто взятые под залог,
к ним не надо в глуши наводить мосты
и прокладывать к ним дорог.


Держава

Я свечу в тулупе жарком
спрячу от морозной тьмы,
с догорающим огарком
выйду к устью Колымы.

В буреломе лесосплава,
что врастает в ледостав,
я погибшую державу
спрячу в каменный рукав.

Ветер с моря не задует
бескорыстного огня,
раны сердца забинтует,
душу грешную храня.

И безмолвная стремнина,
громыхая подо льдом,
взор испуганного сына
унесет в безвестный дом.

Морозная тьма
Стихи
Опубликовано в журнале Урал, номер 11, 2024
Вадим Месяц — поэт, прозаик, переводчик. Руководитель издательского проекта «Русский Гулливер» и журнала «Гвидеон». Лауреат ряда отечественных и международных премий. Стихи и проза переведены на английский, немецкий, итальянский, французский, латышский, польский и испанский языки. Постоянный автор журнала «Урал».

В поцелуе звук разбитого стекла,
опрокинувшийся таз.
Жизнь явилась, погостила и ушла,
не взглянув на нас.
Светит в небе одинокая звезда,
как на вышке часовой.
И проносятся ночные поезда
над моею головой.


Имена божества

Лихорадка безрукая,
трехвековая трава,
ты язык проглотила
и к небу глаза закатила,
вспоминая безводной зимой
имена божества,
что, как первую клятву,
живою водою святила.

Правда тянется к силе,
из букв составляя слова
воеводы Мефодия
и книгочея Кирилла.
И свобода беспомощна,
и безнадежность права.
И движенье на ощупь
во тьму обрывает перила.

Дышит чрево кита,
словно ветер качает леса.
И в душе прорастают
отважные зерна измены.
И глаза стариков
открывают младенцам глаза.
И артерии, сбившись с пути,
превращаются в вены.

Растворенным окном
на рассвете сквозит голова,
расставаясь с ненужными
и дорогими словами,
вспоминая безводной зимой
имена божества.
Но созвучья нелепы.
И время скрипит жерновами.


Миндаль

Я заходил в родильные дома
и в темноте разбрасывал цветы.
И расступалась каменная тьма,
и замолкали старческие рты.

И петухи, взойдя на эшафот,
с покорностью ложились под топор.
И, бряцая цепями, хоровод
полз красною рубахой на простор.

И я не помнил собственных стихов,
и небоскребы рушились во мне.
Шкафы дрожали склянками духов,
и шли закаты сетью по стене.

И вымершие мамонты в тепле
перед детьми вставали в полный рост.
И слезы, что копились в миндале,
оплакивали общий холокост.

И возвращенный с ярмарки народ
менял клюкой течение реки.
И женщины пололи огород,
одетые в корсеты и чулки.

Проржавела глотка соловья,
обветшала старая труба,
где Мария, женщина ничья,
целовала Божьего раба.
Ее камни сгинули в воде,
а вода пошла наоборот.
Я бы дал пощечину воде,
чтоб глаза открылись будто рот.
Больше нет у Господа рабов,
он закован в цепи, как и я.
Мне не надо музыки и слов.
Проржавела глотка соловья.


Донской

Я сам себя боюсь, когда, плечом
расталкивая теток нелюдимых,
в московской толчее иду к тебе,
как за последним солнечным лучом,
коснувшимся вещей необратимых,
навеки растворившихся в толпе.

Кармической ошибки холодок
подчас воспринимается как глупость,
и хочется оставить тебя в ней,
где, чередуя пол и потолок,
глаза, переходящие на грубость,
от нелюбви становятся черней.

Я приводил на кладбище подруг
и вел их, как всегда, к одной могиле,
чтобы напомнить имя в тишине,
в котором мне был важен только звук,
а не слова, которые любили
и что-либо узнали обо мне.

Я, как мертвец, в те дни предпочитал
цветам живым пластмассовые розы,
и, равнодушен к пламени свечи,
я верить одиноким перестал
и выбирал молитвенные позы,
борясь за место в медленной ночи.

Теней, стоящих за моей спиной
в бессмысленном обряде посвященья,
немного больше, чем бы я хотел.
И мне не нужно музыки иной,
дарующей надежду на прощенье
и радость душ, оторванных от тел.


Рука Москвы

Дай мне поцеловать руку Москвы,
безмолвную, будто гранит,
спокойную, как лицо рыбака.

Пузырится листва, исполняя
волю твоего дыхания.
Векторы разобщенных смыслов
схлопываются, как перочинные ножи.
Я заблудился в пустыне
размером с тетрадный листок.
Наглотался речного ветра,
наелся татарских сладостей.

Что прикажешь мне делать,
если победа будет безрадостной,
и, направляясь к любовнице,
я привычно войду в другую дверь?

Наш мир не может быть универсален,
пока от каждого твоего взгляда
строится храм.


Молодой священник

Рушатся этажи — с небом напополам.
Если живешь во лжи, чаще приходишь в храм.

Темная ночь в судьбе. Мышиная толкотня.
Запуталась я в себе. Распутайте вы меня.

Священник твой молодой. Он цокает языком.
С богемною ерундой практически незнаком.

Он слышит за годом год — нельзя же прогнать взашей —

ULULAE

Я корону носил три дня.
На четвертый — лишился сил.
В голубой водоем огня
свою голову уронил.

Сколько мрамора по углам,
под ногами скользит гранит.
Легкий обморок милых дам
им навеки испортит вид.

Не ходи, сестра, на балы.
И вина моего не пей.
Почему для царя милы
те, кто сильно его глупей?

Почему ты так много ешь,
а фигура твоя стройна,
что в бюджете заполнит брешь,
если завтра опять война?

В одуванчиках степь бела.
И в чертогах, где стих прибой,
совы смотрятся зеркала,
они восхищены собой.

ТРАМП

Когда вернется Трамп, как старый блудный кот,
я без душевных травм на бис сорву джекпот.

Решителен и смел, вернется рыжий Трамп,
чтоб я ему пропел победный дифирамб.

В сияньи ярких ламп нет места мятежу.
Ты возвратился, Трамп, пожалуй к шалашу.

Захватывай фейсбук, а я возьму почтампт.
Я стану политрук, когда вернется Трамп.

Я в паспорте своем поставлю новый штамп.
Мы будем жить вдвоем — с тобой, товарищ Трамп.

Мы радостно взбежим на самолетный трап.
И в мир вернется жизнь — для нас, любезный Трамп.

Начнется фильм-нуар, в котором бродит вамп.
Превозмоги зашквар, мой вожделенный Трамп.

—————————— 16 сентября 2024

• В поцелуе звук разбитого стекла,
  опрокинувшийся таз.
  Жизнь явилась, погостила и ушла.
  И не глянула на нас.
  Светит в небе одинокая звезда,
  как на вышке часовой.
  И проносятся ночные поезда
  над моею головой.

28.08.24

ИМЕНА БОЖЕСТВА (из госпиталя)

Лихорадка безрукая,
трехвековая трава,
ты язык проглотила
и к небу глаза закатила,
вспоминая безводной зимой
имена божества,
что как первую клятву
живою водою святила.

Правда тянется к силе,
из букв составляя слова
воеводы Мефодия
и книгочея Кирилла.
И свобода беспомощна,
и безнадежность права.
И движенье наощупь
во тьму обрывает перила.

Дышит чрево кита,
словно ветер качает леса.
И в душе прорастают
отважные зерна измены.
И глаза стариков
открывают младенцам глаза,
и младенцы встают,
и рядами проходят
сквозь стены.

Растворенным окном
на рассвете сквозит голова,
расставаясь с ненужными
и дорогими словами,
вспоминая безводной зимой
имена божества.
Но созвучья нелепы.
И время скрипит жерновами.

————— 19.08.2024

ЧАБАКЛЫ

Кони встали у деревни Чабаклы,
за заборами услышав волчий вой.
В голове моей звенели кандалы:
так бежал я с одурелой головой.
Улюлюкала встревоженная степь.
Я на площади пустой упал на снег,
уцепившись за колодезную цепь,
в ней увидел свой последний оберег.
Я пил воду ледяную из ковша,
я не мог в ту ночь насытиться водой.
Руку левую держала мне душа,
руку правую сковал мне дух святой.
Только сердце не досталось никому:
ни волкам, ни добропамятной жене,
я пил воду, будто нянчил кутерьму,
на роду Тобой написанную мне.
Мрачным войском встали за полем леса,
словно ворон крылья черные раскрыл.
Я на небе видел мамкины глаза,
я пил воду – будто с нею говорил.

Я намедни жаловался на забывчивость. Не помню что делал позавчера, например. А зачем мне это помнить, если день был прожит на славу? Не оборачивайся - станешь столпом соляным. И потом, если постоянно пишешь, то можно посмотреть, что там было. Я и стихов своих не узнаю иногда, будто писал их в трансе или наоборот в полной прострации. Меня это устраивает. В этом есть какая-то сладкая неопределенность. Это даже можно считать методом: написал - забыл. Голова открыта к новым потокам праны) С песнями хуже. Слова песен надо помнить, иначе не споешь. Я не помню большую часть из них, но сегодня написал песенку, которую не забуду. Народная цыганская песня «Нумай ту». Композиционно близка к «Миленький ты мой», так лучшие песни и строятся. Покажу скоро. В общем, состояние моего мозга меня пока не пугает, тем более, что я помню многие разговоры сорокалетней давности (если во время разговора не перепил), жесты, детали, состояние погоды, запах духов. Приключения забыть невозможно, пусть они и однообразны. То есть материал наличествует и постоянно пополняется. В бытовых вопросах вроде тоже все нормально. И какая разница, как звали поэтессу, с которой я познакомился два дня назад, если у нее были узко-посаженные глаза)

ТРАВИАТА

Когда придёт четырнадцатый год,
и мы наденем маски ледяные
и выйдем посмотреться в зеркала,
нас жадно встретит в опере народ,
и альбиносы чахлые штабные
с толпой сольются в поисках тепла.
Вчера нас оплетали сотни рук,
сегодня жалкие объятья сняты,
как коконы поношенных плащей.
Ступай к увечным. Я тебе не друг.
В твоих ушах набиты клочья ваты.
И разум не объемлет суть вещей.
Я буду вежлив с каждым до конца,
и даже торопить его не буду,
пройдя на авансцену стороной.
Вгляжусь в черты любимого лица,
и в нем узнаю сладкого иуду,
что ночью откровенничал со мной.

ОКНА СЕНТЯБРЯ

Как быстро здесь становится темно.
Вода черна как древняя обида.
В лесу закрыты двери, но окно
на верхнем этаже еще открыто.

И мы с тобою, головы задрав,
стоим в ночных рубахах на пороге.
К нам тянется дыханье диких трав
в безумном марсианском диалоге.

И облака в растворе серебра
идут сухими льдинами по полю.
И где-то в небе окна сентября
беззвучно отпускают птиц на волю.