Нас уже ничего не берёт,
Чёрный дым и огонь – не беда,
Мы рассеянно смотрим вперёд,
Где рассеяны смыслов стада,

На раздолбанный вечностью край,
Где теряются все имена,
Где в октябрь упирается май,
А победа до смерти одна

На руинах шахтёрских садыб,
Терриконов, лугов и судеб,
Чернозёма распахнутых глыб,
Где сияет луганский Эреб,

Где так важно дойти до черты,
Где кончается всякий жилфонд,
Где навек только небо и ты,
И России твоей горизонт.

Многовéсельный ужас Арго
Никогда уж не сдвинется с места,
Не увидит смятенья врагов
И журнальный подлог палимпсеста,

Оттого, что расшатан наш мир,
А Одесса и Харьков – не наши,
Вечен только подкожный фронтир,
Как бы ни был он горек и страшен.

Но Арго навсегда на мели,
Забинтованы волны и вены,
И другие плывут корабли
На трагический край Ойкумены.

У спасения нет берегов,
Есть метафора, произнесенье,
А победа – не гибель богов,
Но рассветная дрожь Воскресенья.

Редеет дерево за сдвоенным окном.
Жизнь – пробуждение в октябрьской темноте,
Неразделимая с предшествовавшим сном,
Но безусловная, как чайник на плите,

Как предложение, что длится не спеша,
Никто не слушает, и ладно, ничего,
Жизнь продолжается, и листья вороша,
Уходит прочь, как и любое волшебство,

Не оглянуться на брандмауэров ряд,
Смешные окна, золотую кутерьму,
Так продолжается который век подряд,
И звёзды прячутся в небесную суму.

Войной и осенью всего не объяснить,
Но и не надо, холодны теперь слова,
У Ариадны и Клото всё та же нить,
И даль октябрьская, и рыжая трава.

Всё – отражения, их много вне земли,
И братья мёртвые идут, идут ко мне,
В Неве темнеющей мерцают корабли,
И повторенья их на кровеносном дне.

Да, уходи, но подожди ещё, постой,
Мы слишком много оставляли этой мгле,
В которой плещется кораблик золотой,
Как мотылёк музейный на игле.

Меж Рождественских улиц жарко,
Поглотил закат корабли.
Маскарон, судьбы аватарка,
Смотрит вдоль пропащей земли.

Покидают смыслы творенье,
Но ведут в Таврический сад;
Обменяй тоску и сомненье
На куртин бессонный парад.

Кто спасёт твои переулки,
Кто вернёт им всем имена?
Продают здесь кофе и булки,
И открыт магазин вина.

Нобунага из Лабытнанги,
Шарлемань из ближних Шушар,
В этом мiре глухо, как в танке,
И двусмыслен песенный дар.

Только ветер и выручает,
В нём невидимый Духа свет,
Только он владеет ключами,
От того, чего уже нет.

Бледный ангел держит зерцало,
И мерило его – звезда,
И душа, как чайка мерцает
Над примятой гладью пруда.

Для чего, скажите, тело,
Если с ним живёт вина?
Гэндальф Серый, Лешек Белый,
Много выпил я вина.

Я кивну вослед трамваю,
Будто Цой иль Гумилёв,
Ветер мой, Борей и Вайю,
Шепчет про отменный клёв

У моста. Закат. Туристы
Разбрелися, кто куда,
В небе сумрачно и чисто,
Баю-бай, Дворец Труда.

Спят ограды и каналы,
Бельведер и Бармалей,
У Балтийского вокзала
Дремлют стайки голубей.

Все труды Омар-Хайяма
Обратилися в вино,
И, признаться, это драма,
Но, признаться, всё равно,

Если впрямь у Трисмегиста,
Что вверху, то и вблизи,
И любая реконкиста
Вязнет в боли и в грязи,

Если больше нет трамвая,
Если ты – лишь голос твой.
Сердце молча замирает
Над бездонною Невой.

Хорошо быть бесплотным духом:
Надевать не нужно рубах,
И чесать за опухшим ухом,
Разбираясь в мёртвых словах.

Хорошо над Невой с рассветом
В акварельных тучках парить,
В Летний сад приходить за летом,
Не теряя осени нить.

На кораблик глазеть злачёный
С верхних ракурсов в ясный день,
И мурлыкать, что кот учёный,
Невозбранную хренотень.

По Фурштатской волею ветра
Незаметно для всех гулять,
И ночные квадраты света
Незаметно благословлять.

А ещё, за линию фронта,
Мимо смертью призванных птиц,
Пролететь бы до горизонта,
До отчизны моих страниц.

Повидаться с другом и мамой,
Посетить могилку отца,
Расквитаться с кровною драмой.
Ну и что, что после конца?

Возвратиться часов в двенадцать
К заповедным Невским вратам,
Чтоб кому-то здесь вспоминаться,
И кому-то быть нужным там.

Знать отныне о самом главном,
Как Иосиф и Павел, да.
И стихи сочинять пространно,
Обращённые в никуда.

Трость книжника-скорописца,
Язык мой, глаголю аз,
А сердце – на той странице,
Где Божий надписан глас,

За ночью белой, парадной,
На солнечном сквозняке.
Наушники Ариадны
Запутались в рюкзаке.

Экскурсовод – вдоль канала,
Вдоль вод, ведёт облака,
У времени слишком мало
В песочных часах песка,

В Фонтанке так много Леты,
Печали и правоты,
Здесь все немного поэты,
Но кем их считаешь Ты,

Господь мой? Бледна природа
И музы поют с листа
Кленового, им до свода
Небесного – не достать.

Но свет приведёт к рассвету
Меж смутных фонтанных струй,
И легче летнего ветра
Безвременья поцелуй.

На кривых проспектах Петроградки
Символистский дым над головой,
Скверов невысокие оградки
С бледною кладбищенской травой.

Медленная музыка забвенья
В каждой арке, в каждом тупике.
Хорошо быть образом иль тенью
В этом золотом черновике.

Но и тень познает зелень мая
В Господом определённый час,
Ты прости мой век, меня, родная,
Помню наизусть девятый глас,

Помню всё, что далее случится:
Воскрешая весь небесный кров,
По весне к Неве вернутся птицы,
Сны мои восстанут из гробов,

Наяву соприкоснутся руки,
И зажгутся всюду и внутри,
Перпендикулярные разлуке,
Жёлтые ночные фонари.

По трамвайным рельсам, которых нет
Вот уже лет двадцать, поди,
Я гуляю, встречая прежний рассвет
И другой, который в груди.

Десять лет на юге идёт война,
А приморский север всё тот,
Что и прежде, судьба одна,
Но различен её извод.

Расскажи о том, что забыл сказать
В час разлуки – этим камням,
За чертою жизни всё тишь да гладь,
Славный сон, истлевшей травы кровать,
Поминальный сполох огня.

Чёрный снег небес подлатает грусть,
Белый снег струится и льнёт
К жёлтым окнам разлуки. Нас нет, и пусть.
Ты, Тристрам, ведь помнишь её.

Золотая Изольда расчертит тьму
Безпилотной звездой к утру,
А итог не нужен здесь никому,
И, пожалуй, это к добру.

Каждой песне выходит однажды срок,
Звёзды стайкой текут в тетрадь,
И наклонный памятник, тёмный Блок,
Не позволит судьбе соврать.

Достигнеши незаходящий мрак,
В видении, по лествице незримой,
Придёшь назад, уже не знаю как,
Прозрачней облаков, дождя и дыма,

Сладчайшего в отечестве твоём.
Погаснут навсегда любые окна,
Свернётся, будто коврик, окоём,
Порвётся там, где прежде было тонко.

Оставив лифта звякнувший кимвал,
Как повстречаться с незабвенной тенью,
И не проспать, как в детстве просыпа́л,
Таинственное утро Воскресенья?

Без плоти, без судьбы, без багажа,
Преодолев пространств ночные бездны,
Домой вернётся бедная душа,
Обняв порог, как Твой престол небесный.