Судя по скудному количеству реакций на последний пост и вопросам за кадром, видимо требуется некоторое пояснение.

В эпоху романтизма (в данном случае немецкого), существовал (как и века до того, но не так явно блистал) некоторый фатализм перед могущественными силами природы. Человек — возвышенная печалью песчинка на бескрайнем теле пантеистического пейзажа. Примером может служить творчество (вам всем конечно хорошо известного) художника Каспара Давида Фридриха (1774—1840). Тут стоит упомянуть и о литературной мистификации предшествовавшей появлению этого витка романтизма и много чего после него по прямой до Вагнера, но я не буду и оставлю вам только направление [1, 2]. Но не только фатализм был двигателем прогресса романтизма, а и бунтарский дух внутри конкретного автора (хотя автора тогда еще не особенно существовало).

Много позже во времена объединения Германии и на новом витке сюрреализма, а кроме того на обломках ГДРовской «старой лейпцигской школы» возникает «новая лейпцигская школа», которая в общем ничего не манифестирует, но выглядит очень свежо. Это неидеологизированный романтический и сюрреалистичный реализм во главе с Нео Раухом (1960). «Просто ребята не знали, что живопись умерла. Им забыли сказать» ©G.B. (G. B. я поддерживаю только в смысле формирования инструментария).

Таким образом, пост выше — это размышления на тему «дрезденских романтиков» и «новой лейпцигской школы» вывернутые наизнанку, когда фигура человека уже далеко не стаффаж, а мир вокруг сильно уменьшился в масштабе, потерял четкие ориентиры и многое из большого произведено самим человеком и автором.