И очередное на детские слова.

Двоечник Вася играет в танки,
Двигает мышкой «Барсов» подбитых.
То есть условных врагов останки
В цифре покоятся: в байтах, в битах.

Ну а Тамара — та в санитара:
Строго у всех проверяет руки
И отбирает (в качестве кары)
Ценный браслет у своей подруги.

Скрепку стальную находит Петя,
Майских жуков протыкает ею.
...Всё как обычно — играют дети,
Зря я шарахаюсь и бледнею.

Знаю: история по спирали
Движется к непостижимой цели,
А миллионы, что умирали,
Были грешны: не того хотели.

Цивилизация стоит мессы,
С полки возьми пирожок и скушай!
Не избежав большого замеса
Можно ль спасти не тела, но души?

Снега погладив седые космы,
Я же всего-ничего прошу-то:
Чтоб не разбиться о чёрный космос,
Прыгнув с планеты без парашюта.

И не на слова, экспериментальное по форме.

Остался месяц до зимы,
До вьюг, метелей и буранов,
До новогодней кутерьмы,
Засилья голубых экранов
И поздравлений от тиранов
Под оливье и ананас,
И слов, хвалебных или бранных,
Им адресованных от нас,
Движения народных масс
От магазина до аптеки…
Что будет после? Трамп? ХАМАС?
Вандалы, гунны и ацтеки?
Небось, процент по ипотеке
Опять повысят. Не со зла,
А на военные утехи
Тиранам нужно взять бабла.
И в список тех, кого дотла,
Кто попадёт? Конечно, мы!
Ведь это ж наших рук дела,
Ведь наши узкие умы,
Вместилища извечной тьмы,
Рождают пламенных тиранов
И ледяных!
…И до зимы
Остался месяц мыслей странных —
Залог чумы, сумы, тюрьмы.

Опять на детские слова, опять мрачное. Три сонета, собственно, без разделителей.

В стране, где правит господин дракон,
Счастливые часов не наблюдают.
Уста их регулирует закон,
В глазах их пессимизма и следа нет.
Им не страшны ни двойка, ни потоп,
Не выбьет из седла их пуля-дура
(Учитывая, что прокуратура
Исследует следы их лёгких стоп).
Их к подвигам дневным зовёт труба,
А к подвигам ночным они готовы
И так. По капле выдавив раба,
Они читают азбуку, пьют чай,
И только мимоходом, невзначай,
Не вдумываясь, произносят Слово,
Которое дракон им запретил,
В котором, как в яйце, игла Кощея.
Оно взрывоопасней, чем тротил,
Оно сильней, чем мера всех вещей, и
Летает выше горного орла,
Бежит быстрее лошади по полю.
Оно готово вырваться на волю,
Плевав на заведённые дела
В картонных папках, на собак охраны,
На шрамы от клыков их, и на раны
От пулями пробитого стекла.
Оно пространство превратит во время,
И это, как в известной теореме
Доказано, избавит всех от зла.
В стране, где правит господин дракон,
Коллапс не наступил ещё, но скоро
Наступит. Так ведётся испокон,
И бабуинов преданная свора
Немедля разбежится кто куда,
Оставив помирать аборигенов —
«Носителей неполноценных генов,
Достойных только рабского труда».
...Боится Слова господин дракон,
Кипит как чайник страх его крысиный,
Хоть внешне стоек и невозмутим.
Но, не избегнув смерти, будет он
Лежать в могиле, проткнутый осиной.
Тогда, быть может, мы его простим.

Очередной стишок на детские слова. С недетскими подтекстами.

Пишу вам из антиутопии,
Покуда ручки есть в пенале.
Ещё не гикнулся в потопе я,
А впрочем, вы об этом знали.
Но тут штормит, и море бесится,
Гора не сходится с горою,
На небе ни луны, ни месяца.
…Едва лишь я окно открою,
Как влезть пытаются чудовища.
Их тысячи! (Пишу как «тыщи»),
Хотят моей напиться крОвищи
(Нет, ударение — кровИщи).
Не уродились нынче яблоки,
Погода выдалась такая,
И гром в свинцово-буром облаке
На динозавра намекает,
Который здесь царит упорно и
Свою навязывает мерку
Всему и вся. А на придворную
Целительную табакерку
Не видно шансов. Нет у прихвостней
Ни сил, ни планов, ни мотива.
Судьба страны? Да как-то криво с ней
Всё вышло. Инициатива
У них одна: своё бабло щади!
И сам я тоже не с усами:
Едва лишь доплетусь до площади,
Меня собьют в одно касанье.
И в темпе скерцо ли, аллегро ли
Под электрической дугою
Я окажусь чернее негра, и...
(Представьте многое другое).
Придавленные monstrous gravity,
Мы провалились меж мирами,
И свечки вы за нас поставите
В ближайшем православном храме.

Только что прочитал в ленте, что сегодня умер поэт и переводчик Аркадий Штыпель. Человек, которого я знал больше двадцати лет и который был мне хорошим другом. Я многому у него научился - и в поэзии, и просто в жизни. Мне сильно будет его не хватать, и я буду вспоминать его. Внутри меня всё равно останется пусть не он сам, но его отражение. И поскольку я христианин, то верю, что рано или поздно мы с Аркадием встретимся, за пределами земного бытия.

И очередной стих на детские слова.

«Глухо, как в танке!» — он говорит.
Выглядит плохо. Помят, небрит.
Был за решёткой, может?
В библиотеке вряд ли. Таких
Здесь не берут ни в роман, ни в стих.
Что же буяна гложет?

Дать ему булочку? Не возьмёт.
В крепких ладонях — не пулемёт,
А пустота. Плюс ложка
За голенищем. Бухой буян
Тёмной энергией осиян
Был. А теперь он кошка —

Сам по себе, полон вшей и блох,
И не ведёт он ни «джип», ни блог —
Кончилось! Их корова
Живо слизнула. Да, языком!
(Или же всё-таки военком?)
И ни семьи, ни крова.

Нет в словаре подходящих слов.
Скуден осенний его улов,
Взгляд его еле мёртвый.
Две сторублёвки в коробке, и
Красное яблоко — дар любви.
...Год был двадцать четвёртый.

Мама часто рассказывала, что когда она ходит на рынок, перед входом всегда видит нищенку, она сидит, низко опустив голову, а трое её детей бегают по рынку и попрошайничают. Всё, что им дают, они приносят матери, она делит это на три части и снова сидит с низко опущенной головой. Однажды, это было при маме, на рынок пришли раненные лётчики. Тогда на улицах часто можно было встретить раненых. У них у всех были синие халаты. Один из лётчиков, увидев бегающих детей, сказал друзьям:

— Давай, дадим ей тридцатку, пусть купит молоко своим детям.

Тридцатка в те времена была довольно крупной купюрой. Заработная плата моего отца-врача была тогда 400 рублей в месяц. Женщина подняла голову и вдруг как закричит — это оказался её муж! Мама рассказывала, что лётчик так кричал, так ругался. Раненые, забрав с собой женщину и детей, сразу же ушли. И, естественно, эту женщину с детьми никто больше не видел. Очень легко домыслить, как она, жена военного, спасаясь от немцев, ничего не зная о муже, оказалась в Омске, без денег, вещей, вероятно, не имея специальности и как бедствовала, пока не произошла эта невероятная встреча.

В октябре 1943 года Беля, Года и Майя вернулись в Москву. Для возвращения из Омска в Москву необходимо было иметь специальный пропуск. Поэтому папа перешёл на работу в Наркомзем, где оставалась еще часть сотрудников. И в январе 1944 года мама, Блюма и я в вагоне с сотрудниками Наркомзема получили возможность уехать. Папа оставался в Омске. В нашем товарном вагоне было 44 человека, из них у 33-х человек пропуск был, а у 11-ти, в том числе и у нас, пропуска не было.

Приехали мы на вокзал 14 января самыми последними, мест для нас в товарном вагоне уже не было. (В таких товарных вагонах, предназначенных для перевозки людей, в обоих концах было сделано что-то вроде полатей. Люди размещались и на этих полатях, и под ними. Середина вагона была свободной. Поэт Николай Заболоцкий пишет в своих воспоминаниях, что в таких вагонах, в точности как и наш, перевозили арестованных, в числе которых был и он. И в вагоне этом у них было 33 человека, а вот нас было 44). Меня кое-как разместили около печки. Мама с Блюмой устроились где-то против двери. Однажды я во сне упала на печку, как же все испугались — за печку, но всё обошлось. Уголь для печки крали на станциях. В пути, а мы ехали 18 дней, я заболела. У меня была такая сильнейшая головная боль, что даже согнуть мизинец и то отражалось на голове. Кто-то предлагал ссадить нас с поезда. Но, слава Богу, до этого не дошло. Что бы мы делали в чужом городе без пропуска в Москву?! Мы никогда не знали, когда останавливались в пути, причём очень часто не на станциях, а где-то в любом месте дороги, сколько мы простоим — два часа или два дня. Иногда уже на станциях нам по ночам кричали — кто едет, скот или люди? Мы отвечали, что скот, и тогда наш вагон прицепляли к какому-либо составу, идущему к Москве. Однажды мы остановились где-то посреди пути, когда переезжали Уральские горы. К открытой двери нашего вагона подошли три очень красивые молодые женщины. На плечах у них были коромысла с полными вёдрами. Женщины из нашего вагона просили у этих красавиц воду, предлагая взамен соль, деньги: у нас действительно была проблема с водой. Женщины воды нам не дали и ушли.

В конце вагона был устроен тайник для не имеющих пропуск — отгороженное вещами место. Милиционер пришёл перед самой Москвой. Мы с мамой вежливо попросили его посторониться и прошли в этот тайник. Милиционер проверил документы и откозырял. Когда до Москвы оставалось менее 1,5-2 часов езды на электричке, а наш состав застрял, неизвестно насколько, мы ушли, оставив вещи в вагоне, сели на электричку и уехали в Москву. Потом мама с Блюмой разыскали где-то на Каланчёвке вагон и забрали вещи. Так 30 января 1944 года мы оказались в Москве. Так как наш дом был разрушен при бомбёжке Москвы немецкими самолётами, мы с мамой поселились у её подруги Любы. А Блюма стала жить у Годы.

Но это, как говорится, уже совсем другая история.

Декабрь 2001 г.

Была у нас ещё одна знакомая — ленинградка, высокая шумная женщина. У неё было, кажется, трое детей, но к нам она приходила с младшим, лет четырёх, тихим светлым мальчиком, его звали Меник, а я почему-то звала его Меник-Веник. Однажды эта женщина попросила меня побыть какое-то время с кучей детей, их было человек шесть-семь. Дети совершенно меня не слушались, и выручила меня Майя. На табурете стоял большой таз с грязной водой. Майя дала каждому ребёнку по столовой ложке, они ходили вокруг этой табуретки, зачерпывали ложкой воду, через несколько шагов выливали её обратно в таз и при этом ещё что-то пели. Так мы продержались до прихода взрослых. Однажды часов в десять утра эта женщина вместе с Меником прибежала к нам и сказала, что в Доме пионеров что-то дают по безымянным талонам в карточках, и тут же вместе с Меником умчалась. Пришла она снова часов в пять вечера, вся сияющая: ей удалось достать то, за чем она так долго стояла.

— А где же Меник? — спросила я.

Женщина всплеснула руками и убежала.

Однажды летом мы, школьники-тимуровцы, должны были помочь с огородом одной старушке. Когда пришли на поле, старушка пошла искать свой надел, но не смогла найти, и мы вернулись ни с чем обратно.

Зимой морозы в Омске доходили до -40, молоко на рынке продавалось в виде ледяных кусков желтовато-белого цвета, но при этом не было ветра, поэтому переносить такой холод было легче.

А в Новый Год наряжали не ёлочку, а сосенку – в тайге около Омска ёлки не росли.

В Омске было много госпиталей, и ещё со второго класса мы, школьники, стали ходить в госпитали, сначала с монтажом в общем зале. Я начинала:

– Жил Серёжа очень просто,
И не знал он в жизни бед,
Бегал в школу, плавал вдосталь,
Как и все в двенадцать лет...

А потом нас впустили и в палаты. Помню одного дистрофика из Ленинграда — высокий мужчина сидел в кровати, у него кости были обтянуты кожей, он не мог вставать. Дело было зимой, мы всей школой собирали деньги ему на яблоко, но, кажется, это купленное на рынке яблоко ему уже не понадобилось...

Потом за нами закрепили определённую большую палату. Когда мы в первый раз туда пришли, то я и ещё одна девочка сели возле раненого, который сказал, что его фамилия — Винников и его любимая девушка Лиза осталась в оккупации. Я оглянулась и увидела, что у всех раненых кто-то сидит, а у одного никого нет. Как же он обрадовался, когда я подошла к нему! Его звали Александр Николаевич Полуянов, ранен он был в живот, и недавно ему сделали операцию. В Ульяновской области жили его жена-учительница и полуторагодовалая дочка Нина. Александр Николаевич радовался, что меня зовут Инна — похоже на имя его дочери. Жена писала ему, что когда девочка видела на улице военного, то кричала: “Папа иди домой обедать!”. С тех пор Полуянов стал моим раненым. Я приносила ему носовые платки, ещё что-то, мы разговаривали.

Кстати, однажды в школе нас попросили сшить кисеты для наших раненых. Местные девочки изготовили роскошные кисеты из бархата и других дорогих тканей, а мы, эвакуированные, принесли белые полотняные мешочки. Так вот, нашим простым мешочкам раненые были очень рады — оказывается, они собирались хранить в них отнюдь не табак, а кусочки сахара, которые собирали, чтобы отвезти домой, когда получат отпуск после госпиталя.

Перед новым, 1944-м годом в нашей стенной газете появилось благодарное и поздравительное письмо от раненых нашей палаты. В это время нас в госпиталь не пускали — был карантин по гриппу. Подписи Полуянова в письме не было. Я попросила нашу учительницу Клавдию Кирилловну узнать — почему. Вскоре учительница мне сообщила, что Полуянова выписали. И если бы не этот карантин, возможно, я бы и не потеряла связь с ним.

Посылали мы в школе посылочки на фронт — платки, кисеты и что-то другое, клали записки со своим адресом. Однажды я получила ответ — большое письмо от раненого, которому досталась моя посылка. Он писал, что тяжело ранен (на письме были даже следы крови), а семья его жила в городе Грозном, и все погибли при немецкой бомбёжке. Жаль, не сохранилось это письмо.

Каждый месяц из Омска в Москву мои родители отправляли оплаченные жировки с квартирной платой, несмотря на то, что наш дом разбомбили, и, таким образом, мы сохранили московскую прописку. Лерманы так не сделали, и когда они вернулись в Москву, оказалось, что их московской прописки лишили. С большим трудом им в конце концов удалось поселиться в подмосковной Щербинке. На какое-то время они потом сняли комнату в одном из строений дома № 35 по улице Осипенко, где мы в то время жили. В Москве мы по-прежнему продолжали общаться, но не так часто, как до войны.

Одно время, не помню в каком классе, у нас преподавала другая учительница — Клавдия Кирилловна. Обычно мои родители не следили за моими домашними заданиями, но однажды, возможно я сама что-то вслух проговаривала, вдруг с ужасом увидели: я делила 30 метров на 6 метров и получала в ответе 5 метров. И на уроке делили килограммы на килограммы и получали опять килограммы:

— Ты скажи учительнице, что при делении именованных чисел на именованные получаются отвлечённые числа.

И я сообщила это перед уроком Клавдии Кирилловне. Начиная урок, она сказала:

— Дети, вчера я говорила вам, что при делении именованного числа на именованное получается тоже именованное число. Но, как я вычитала из новейших трудов по арифметике, получаются отвлечённые числа.

И мы все очень зауважали Клавдию Кирилловну: она следит за последней научной мыслью.

У всех девочек моего класса были альбомы, в которые они писали друг другу стишки (“Уездных барышень альбом”), примерно такие:

К — я букву уважаю,
А — на память запишу,
Т — прибавлю, выйдет слово,
Ю — скажу, кого люблю!

В конце альбома непременно было:

На последних страницах альбома
Оставляю я память мою,
Чтобы славная девочка Катя
Не забыла подругу свою!

И где-то в середине:

Когда ты будешь бабушкой,
Возьми свои очки
И вместе с старым дедушкой
Прочти мои стихи!

Буквально на— днях меня очень рассмешило, как один маститый литератор, выступая то ли по радио, то ли по ТВ, с умилением рассказывал о своём девятилетнем внуке, который сочинил прелестные стихи: “Когда ты будешь бабушкой, возьми свои очки...” М-да, эти незатейливые вирши переживут века!

Так вот, мне тоже хотелось иметь такой альбом, а с бумагой в войну было туго. Я в школе писала на чьей-то самодельной тетради, исписанной фиолетовыми чернилами, сверху чёрными. Года принесла мне с работы очевидно ещё довоенные этикетки, которые наклеивают на бутылки с фруктовой водой, маленькие такие. Я сшила из них альбом, и девочки мне тоже в него писали стихи. К сожалению, этот альбом у меня не сохранился.

В Омск были эвакуированы и некоторые московские театры. Несколько раз наши мамы ходили в театр, не помню какой. В Омске также жила в те годы известная певица, часто выступавшая по радио, Пантофель-Нечецкая. В нашем доме была какая-то очень изящная чайная ложечка, она называлась у нас “Пантофель-Нечецкая”, и мы женили её уж не помню с каким столовым прибором, который мы называли “Лемешевым”.

Однажды, когда мы с мамой шли по мосту через речку Омь, она показала мне на какого-то господина с рыжими волосами, в шляпе , он шёл по другой стороне моста, и сказала, что это знаменитый пианист Эмиль Гилельс. Навстречу Гилельсу шёл тоже в шляпе какой-то явно эвакуированный человек. Увидев Гилельса, приветствуя его, он приподнял шляпу, а Гилельс ответил ему тем же. Очень всё получилось по-европейски.

Во время войны в Омске было очень много людей из Средней Азии. Они ходили в своих национальных полосатых халатах. В таком же халате был и одинокий пятнадцатилетний мальчик, какими-то путями попавший в Омск из Ленинграда. Кроме халата у него не было никакой одежды и жил он на улице. Он очень хорошо музыкально свистел и всех спрашивал, возьмут ли его на радио. Я не знала, а оказывается он потом был в Москве у Годы, а затем, стянув какую-то вещь, исчез.