Публикуем эссе Никиты Немцева @shelobey с параллельным прочтением «Всех страхов Бо» Ари Астера и «Прочь» Джордана Пила, которое обнажает неожиданно пересекающиеся и одновременно деконструирующие друг друга эдипальные (и анти-эдипальные) мотивы обоих фильмов.

https://spectate.ru/beau-is-get-out/

«Помимо комедийно-драматического элемента (в принципе характерного для постхоррора), оба фильма сходятся в точке травмы, а именно — смерти матери. У Джордана Пила это первосцена, выявляемая на сеансе гипноза: когда Крис сидел дома один, с его матерью случился приступ, и ещё было время её спасти, но он сидел, зачарованный телевизором, и не звонил, запрещая себе поверить, что это произошло, прячась от мысли о её смерти экраном (иномирно-голубоватое свечение, всё в блюре, поза лотоса, ракурс с затылка) <...> У Астера смерть матери — это центральное событие фильма, которое и запускает движение Бо. Сцена начинается с крупного плана (он звонит матери), камера отъезжает на средний (отвечает другой человек, говорит, что нашёл тело), возвращается на крупный (Бо предлагают перезвонить: "Может, ошиблись номером?") — экран телефона — Бо перезванивает, камера приближается вплотную к лицу ("Мне очень жаль") — Бо роняет телефон. Общий план: обездвиженный Бо посреди комнаты плачет — вода из ванной доползает до самых ног».

#странсы

Самолёт Бишкек-Стамбул (на регистрации гитару отставил в сторонку, а после никто и не спрашивал), 11-часовая пересадка, самолёт Стамбул-Касабланка, симка, рюкзак, пешком 2км под пальмами и луной, бухонький марокканец подвёз 2км – кинул палатку посреди пересохших деревьев.

Африканское утро, другие запахи, птицы – а я топаю на трассу мимо злых собак, тут чувак с улыбкой до неба и отличным английским (и чё я français учил) отсыпал хлеба и печенек, посоветовал для кемпинга Ифран и Арзоу. Иду, жую печенеги – 3км шёл, пока не поймал автобус.

Кучи бетона, серый песок, стройки, какой-то базар – на окраинах, а к центру Касабланки начинается колониальный шик: виллы, парки с красной землёй и баобабами (скорее, вымахавшие тополя), дети играющие в футбик, прокрытые женщины, и все тренируются, бегают, сидят в бесконечных кафешках, пьют эспрессо, ткнувшись в телефон вместо газеты.

Остановившись в гостишке из фильмов Антониони (по каучу никто не ответил), я угулялся, вернулся, отрубился и пошёл дальше гулять. Прихватив у кофейщика 2-дирхамовый стаканчик (просто ходит ночью с чайничком и поштучными сигаретами – кстати, много Галуаса) – по опустелым галереям, мимо роскошенствующих колониальных зданий и кругов-разворотов, мимо мусорно, но со вкусом наросших этажек и белых вилл – я потопал на пляж, где у волн, в пластмассовом кресле, сидел у океана, читал стихи Батая, а на рассвете – мимо белых вил – под французский хип-хап возвращался (км15 что ли намотал, ноги офигели),

Ну а можно уйти с колониальных бульваров, парков и попасть в медину (старый город) с базарами и танцующими извивами переулочков, которые вроде бы ушатанные, но уютные, суета, но без копошения – белые, голубые, алые стены, тут сушат вещи, тут свадьба, вот чёрные-чёрные африканцы в белых платьях, вот пацаны играют с битой в какие-то бабки, вот намаз читают прямо на улице, и идёшь, подчиняясь течению переулков, идёшь мимо всей пестроты – вдруг выход.

И потом понимаю, что смотрю на это всё туристическими глазами.

Наутро я поехал в Рабат (из 30 заявок на каучсёрфинге только один чувак согласился вписать на одну ночь) – на поезде: в вокзале ожидал рамки, досмотр и проч. – после Китая-то – а рамок просто нет: заходи-выходи (террористы в другие страны уехали, по всей видимости). Потеряв футляр для очков и откушав пиццы (третий день выживаю на маргаритах, т.к. местную кухнб не понимаю), часа два сидел в кафешке, читая Фостера Уоллеса и ожидая хоста (вынужден признать - не без нотки аристократизма). Правда. хост не пришёл, а скинул локацию и я ещё часа два на непонятных автобусах до него добирался. Окраины Рабата, конечно, не шикуют: бетонные коробки, пальмы, красная земля, кресло под пальмой, но всё равно даже ушатанные здания организуются в изящные квадратики - вышел Мохаммед в шлепанцах.

Пили марокканский чай (зелёный - да с мяткой, да с сахаром), ели рис с изюмом, а сосед Мохаммеда за политику давай затирать, какой Путин крутой, и как Россия с шайтаном США борется (для них, я так понял, рф скорее мусульманская страна). Разбавили обстановку гитарой, после чего Мохаммед нарисовал план моего путешествия (отказываться было, право, неловко).

Наутро (эх да снова тащиться в неизвестность! но ощущение дороги вернулось) Мохаммед угостил меня блинчиками с сыром и мёдом. Дошли до остановки.

– Мой автобус - 7, твой - 38.

Семёрка пришла первая, и мы попрощались. Через минуту подходит 38й – переполненный, ещё один 38й – переполненный, ещё один – переполненный (понедельник, утро). Я подумал немного, перешёл дорогу и сел на 38й, идущий в противоположную сторону – на трассу.

Главное впечатление от чтения Уильяма Гэддиса, вот например от его пока что единственно изданной на русском языке «Плотницкой готики» (а вот почему «пока что»), это — помимо той совершенно психоделической взбаламученной воронки непричесанного языка, в которую милостивый автор вбрасывает тебя, несчастного неподготовлинного читателя, с первых же строк и с не очень скрываемой жестокостью, — это, еще раз, то неподдельное нутряное впечатление живости и грубой, опять-таки непричесанной правдивости всего происходящего, которым насыщена тут каждая строка. Это вообще-то не очень приятная, а в чем-то и страшная новость, которую сообщает нам Гэддис: люди ведут себя, разговаривают — именно так, вот так и никак иначе. И чтобы передать всю эту пугающую неподдельность, автору, очевидно, пришлось выполнить совершенно чудовищную работу по методичной ломке привычного языка — грамматики, синтаксиса, тем более стилистики, — на котором, нам кажется, мы разговариваем. Но это нам кажется. На деле, вживую мы разговариваем именно что на сломанном, изуродованном языке. То есть правдиво не «правильное», которое мы в качестве рабочей абстракции усвоили себе из школьных учебников и на том успокоились, но радикально неправильное, нерегулярное, несообразное — дикое. Правда — это, как повторил бы Жижек за Гегелем, не истина как таковая, но истина некой лжи: истина, показывающая нам ложь как действительный закон нашего хаотичного беззаконного существования. Как наша сущностная ложь, брошенная нам в лицо.

Это безжалостно — как «Авиньонские девицы», как musique concrète. И поэтому для многих совершенно невыносимо.

Но в этом смысле настоящая литература — это как раз работа по экспликации — экскавации из-под завалов автоматизированной повседневности — истины лжи, этой истинной ложности жизни. Работа, как демонстрирует Гэддис (а следом за ним удостоверяет его хороший читатель) совершенно невероятная, неподъемная. Это все к слову о том, а зачем же писать так запутанно, сложно, чего бы не проще... Да можно и проще. Вот только правда сложнее, корявее. И если есть подлинный реализм в литературе, то только такой: обнаруживающий Реальное как Ошибку, Истину как Ложь, Правило как его внутреннюю Трансгрессию. А вовсе не тот благоглупостный «реализм» из тех же учебников, в котором все гладкописно и правильно до самой замшелой запятой. Такой «реализм» — это ложь, это Ложь Истины, самая крайняя степень той дурновкусной «фантастики», которую человек шьет себе в виде дырявой вуали, наброшенной им на невыносимую Истину Лжи. В конечном итоге, литература — это, без всяких сомнений, вопрос смелости. А Гэддис в ХХ веке был, очевидно, одним из самых смелых литераторов.

– –

Карнавальная,
            с меня весь день
                    отходят духи.
              Щиплют кожу, проклятые,
                  говоря: карнавальная
                    карнавальная я дыня
                 арбуз с меня стекает, тыква
                        подложные под ложечкой
                    соки подмышечные впадины
                              водит в хороводе. И звёзды
                  втайне подсматривают, как ты
                                    еле ставишь кофейник в 5:30 утра.
                           А затем луна сверкает-слизывает
                   мои тёмные твои ложечки.

Из-под вонзающих в щиколотки
                               распахнутым дыханием ветра и сверки с окон
                                        свет падает свет Свет идёт.
                                задом наперёд перетаскивает:
                                 я карнавальная я я я
                             плююсь когда снова зёрна попадаются
                                              целыми тебе в горло.

ЖАБЫ ЗЕМЛИ ЖАВОРОНКИ СМЕРТИ

кара чёрная мазь обваленная
                 колбаса истекает жиром
              не видела глаз красивее я отродясь.
         И ты ходишь            ходишь
                    ходишь, меня
              не замечая. Гордая,
                    я смотрю исподтишка
               в мои пальцы. С щёк красные
                    раскалённые угли падают
                              тебе под подолы платья.
                    В мои пальцы
                                      так врастают когти ноября.

ЖАБЫ ЖАБЫ ЗЕМЛИ.

Я стону, крича от боли:
                 я карнавальная. я
                                        твоя,
               И у многоэтажек
                                   отходят воды:
            видна макушка. Свет-л-ая.
                             Чуть-чуть поднатужься, никак,
                                 никак не проходит.

Когда эта история со сдачей прав в Кыргызстане только начиналась, я хотел сделать пост про то как мы искали автошколу, про официальную систему взяточничества вместо медосмотра, про игру в плохого Руслана и хорошего Искандера, про то как вместо полигона мы до дыр заезжали какой-то пыльный пустырь, как на внутришкольном экзе требовали 10 из 10, а на реальном 8 из 10, как мы сдали теорию, а базы по иностранцам легли, как мы пришли через пару дней, а пацан в машине - не на камеру - грит: скинулись по сотке на бензин, как гайцы давили педали и глушили тачку (надо косарь?), как автошкола умыла руки, а мы ёбнулись и поехали сдавать по блату в Каракол на убитом 30летнем фольксвагене, в котором ручника просто нет, а педаль сцепления скурили, как мы переключились на автомат и пошли к частнику с номерами 666, который действительно хорошо подготовил, но гаец срезал на том что парковка не 90° и у знака "стоянка запрещена" запарковался (к нему меня и вели), как в следующий трай вместо автомата нам подсунули механику, которую 2 месяца никто в глаза не видел, как после угарового иссык-кульского трипа с прилетевшим Пашей, за 4 дня до вылета в Марокко, простуженный, два часа добираясь на автобусах, я пошёл на грс и сдал, – а потом подумал, да и нафиг надо про всё это рассказывать.

#кинч

Поздний Миядзаки сдержан, минималистичен (даже саундтрек фортепианный) – если в «Ветер крепчает» всё фантастическое вынесено в грёзы о самолётах (а реальность перемигивается цитатами из «Волшебной горы» Манна), то в «Мальчике и птице» волшебное есть, но какое-то странное, смутное.

Хотя граница проходит по башне – другой мир не настолько другой: те же волны зелени, те же глади морей, но только шире, богаче, ярче (вместо озера - океан). Невероятная нежность масштабных пейзажей (маленький мальчик идёт по огромности зелёного холма, и лучи прорезаются из-за туч) соседствует с жестокостью (вспарывание брюха касатки; задыхающийся кровью пеликан; немая сцена, в которой Махито бьёт себя камнем в висок и надевает фуражку: вид в профиль). Смягчения нет.

На вершине башни сидит Демиург – странный дядечка, который читал слишком много книжек и в какой-то момент пропал. Он был настолько одержим камнем, упавшим с неба во времена Мэйдзи (Япония как зияние раны восток/запад), что построил вокруг него башню, в которой сидит и строит из кубиков башенку, поддерживающую миропорядок (шарик нарочито посередине – антигравитационное равновесие), смотрит на камень, наливающийся задумчивым алым.

У Махито, по сути, две матери – огненная и водяная (они же сёстры). Когда огненная умирает (импрессионистски размазанная сцена пожара, перед которым Махито облачается в строгонькую форму с фуражкой), её должна заменить водяная, но та исчезает – и Махито отправляется за ней в аид, не аид, но какое-то иномирье, заручившись поддержкой странного журавля, в горле которого живёт гротескный мужичок с картофельным носом (то ли помогает, то ли дуркует).

Никто не мешает прочитывать фильм реалистически (травма смерти матери, сживание с мачехой), можно софийно, но сам принцип не меняется - огненную мать заменяет жидкая (Сорокин, уходи): и эта дрожащая сцена в родильной комнате (куда мальчику входить никак нельзя), где их облепляют летящие полоски бумаги, и Махито рвётся к Мацуко, впервые называя мамой – а полоски бумаги летят и хлещут, настолько белые, что в них исчезают и руки, и лица, и всё.

Удивительным образом, студии Гибли (а один только Миядзаки это 10 полных метров) удаётся выдержать баланс между знакомым стилем (армия плюшевых бабусек) и сценами снятыми по-новому (момент когда Махито и Хими повисают на ручке двери из другого мира). В это иномирье герой в принципе как-то проваливается: там есть чёрные духи-гребцы, там есть автократия попугаев, там есть междумирный хаб дверей, там есть бульбуши, воплощающиеся в людей, там есть проклятые альбатросы, которые вынуждены их есть, а их вынуждена жечь огненная мать. Это какой-то сломанный мир, который хочется пересобрать.

Махито должен стать наследником Демиурга, хранителем башни, но стол разрубает саблей попугай-автократ - мир рассыпается: Махито и Хими (скорее как мальчик и девочка, чем сын и мать) – бегут, взявшись за руку. Жертвоприношение, смена Хими на Мацуко – эта драма бытия подаётся буднично, почти весело:

– Я должна воплотиться в этом мире и стать твоей мамой.
– Но ты же погибнешь в пожаре.
– Да, но зато у меня будешь ты.
– Нет, ты должна жить
– Какой ты хороший мальчик!

И прыгает в другую дверь. Волшебный мир в руинах, но альбатросы и попугаи спаслись. Птица-мужичок говорит: «так ты ещё помнишь? ну ничего - ты забудешь», – а Махито прихватил с собой маленький камень, обладающий, по словам Хими, большой силой.

Собственно, это ведь классическая волшебная сказка (всё по Проппу: и помощник, и возвращение обновлённым), но структура фильма шатается, переход из сцены в сцену диссоциативно скачет - именно это, вместе со смутной логикой мира (та же Птица - оч-чень амбивалентна), создаёт какую-то особую интонацию волшебства, испаряющегося на глазах. Главным образом это видно в финале: война закончилась, семья возвращается в Токио, снова в костюмчике, Махито собирает вещи и уходит из комнаты. У старого Миядзаки он непременно бы оглянулся (открытка в «Унесённых призраками») - не столько проверить что-то, сколько поймать последний отзвук приключения.

Он уходит во взрослую жизнь просто. Не оглядываясь.

Среднеазиатские странсы уже паутиной покрываются, отлёживаясь в очереди быть написанными, но про диалектизмы словечко всё-таки скажу.

В Узбекистане, например, ужасно любят уменьшительно-ласкательные суффиксы, да ещё сдобрив усилением: «немножко трудновато» (очень часто именно такие сдвоенные конструкции). Или моё любимое, никак не классифицируемое, – «гарантия тыща процентов, я тебе натуральный оригинал говорю».

А в Кыргызстане просто обожают частицу «же». Не то чтобы в России «же» не использовали («это же просто кошмар!»), но у неё есть момент усиления, или аргументации, полемики, а тут это элемент повседневности, предикат бытия, своего рода is («я же свою работу же делал», «мужик же», «таунхаусы есть же», «Курск же есть же»).

Ещё важная штучка это – «оказывается». Используют его здесь не для обозначения новости, синонимично слову «внезапно» («оказывается, все уехали»), а в очень специфических ситуациях удивления, эмоционального усиления («оказывается, врач в 12 будет», «а он вообще похуист, оказывается», «чалап полезный оказывается же»). Аналогией в английском может быть конструкция типа «I do believe you».

Ну и конечно «блин» здесь говорят не как обычно, а примерно как «балиииин!» (то же касается и «бля», которое волшебным образом преображается в «баля»).

Так что если встретите в Москве/Красноярске/Чикаго честную компанию ребят в кыргызских колпаках, побольше напирайте на «оказывается» и «же» – за Иссык-кульского сойдёте.

Пока все носились с феминитивами (авторка, поэтка, субъектка и проч.) - про мужской род все как-то забыли (и оно понятно - грамматика русского языка фашистоидна). С целью компенсировать досадное сие упущение, коллегиально с товарищем А. мы разработали следующие флексии:

- авторец (пишет потихоньку в "Знамя", в "Юность");
- авторок (водит серебристую ауди, слушает хэви-метал);
- авторидзе (переехал из Зугдиди, открыл свой журнал);
- авторщик (сдаёт романы и повести под ключ);
- авторчонок (кажется, у него немножко проблемы с наркотиками);
- авторище (этот - напротив - ницшеанец);
- авторист (образование юридическое, водит фуру, трактор, экскаватор, состоит в союзе писателей);
- авторошенько (пишет исключительно на церковнославянском);
- авторина (ну этот просто конченная мразь).

Ваши варианты?