коллеги из владивостока, присоединяйтесь к нашему риддингу!
следующая встреча пройдет 20 сентября и будет посвящена хонтологии, вся информация есть в канале группы.

Приветствуем вас в канале ридинг-группы «Тропы»!

Наша группа ранее существовала под названием «(Со)общество народного чтения», мы переименовались и входим в новый сезон с новым названием в новом месте. Тропа — это то, что приглашает в путешествие, ведет к еще неизведанному. Неслучайно, что именно она является вторым корнем в греческом слове «метод». Но чтобы пройти тропой в исследовании, ее для начала нужно изобрести: именно к этой совместной практике приглашает наша группа.

Данный канал создан с целью информирования о будущих мероприятиях. Мы проводим наши встречи в разных форматах: медленное чтение (построчное совместное чтение), семинар (участники делают сообщения по одной теме), read&discuss (обсуждение прочитанного текста) и т. д. В поле нашего интереса находится современная гуманитаристика: художественные, философские и научные исследования. Мы стремимся к раскрытию широкого диапазона тем и возможности общаться о прочитанном. На первый взгляд темы порой кажутся сложными, но мы как раз и делаем ридинги чтобы разобраться в витиеватых смыслах книг вместе. К участию приглашаются все заинтересованные. Даже если тема кажется вам далекой, это всегда может позволить увидеть новые смыслы и значения нашего с вами мира с других (порой радикально) позиций.

1. Что тогда значит находиться в «своей стране», если она всегда уклоняется от отождествления с навязанными административными границами? В одном коротком, но примечательном тексте («Об отрешенности») Хайдеггер пытается определить этот опыт с помощью противопоставления образу жизни технической цивилизации. Первое, что предполагает планетарное господство техники – это утрата корней и связи с родной страной в обозначенном выше смысле. Выход из этой ситуации немецкий мыслитель видит в отрешенности по отношению к технике: такой позиции, которая говорит ей одновременно «да» (то есть принимает как необходимую и желанную) и «нет» (быть способным отказаться от нее в любой момент, не дав «сбить нас с толку и опустошить нашу сущность»). Следует, однако, продолжить мысль Хайдеггера и отбросить слишком упрощенное понимание укорененности. Когда он говорит об отрешенности по отношению к технике, то не учитывает, что отношение с собственными корнями предполагает ту же самую ситуацию – мы всегда одновременно говорим им «да» и «нет».
   Именно это дает понять Клее, рисуя образ страны «без вздоха воспоминания». Память настолько сильно привязывает нас к дому, что мы, парадоксальным образом, больше не способны ощутить себя в нем «как дома». Пребывание в пространстве, которое мы вслед за немецким художником называем здесь «страной», определяется этим переплетением принятия и отчуждения. Родная география конституирует меня как субъекта, но делает это таким образом, что скорее я принадлежу ей, чем она мне.
   В эссе из сборника «Творение и анархия» Агамбен определяет «неприсваеваемое» как то, что предполагает одновременную субъективацию и десубъективацию и тем самым не дает завладеть собой. Среди прочего он приводит пример пейзажа, но, кажется, «страна» еще ближе к этому – пейзаж необязательно десубъективирует меня, поскольку он может просто не вызывать интереса, но возвращение в родное место после долгого отъезда никогда не оставляет равнодушным. Его место в памяти и воображении настолько фундаментально, что вынужденное полное отождествления себя с территорией сразу провоцирует отстраненность и неутолимое желание покинуть ее, направившись в «страну без оков», о которой говорит Клее. В то же время это бегство к «огню чужого очага» сразу обнажает свою наивность. Даже покинув родное место, понимаешь, что оно настолько укоренило тебя, что выкорчевывает повсюду.

2. Возвращаясь к Хайдеггеру стоит вспомнить, что его творчество иногда делят на ранний период, основной темой которого было время, и более поздний, связанный с обращением к пространству. Вполне возможно, что понимание страны (вспомним, как много мыслей он посвятил Швабии и ее деревням) как неприсваемого пространства позволяет перекинуть мостик между ними. В «Бытии и времени» он настаивает, что темпоральная структура Dasein всегда подвешивает его между двумя состояниями в виде сокрытости и несокрытости: размыкание мира тут же заставляет впасть в ужас, забота о подручном предмете всегда предполагает его поломку и так далее. Но именно это мы можем видеть на примере этого странного пространства, пребывание в котором превращает радость и фрустрацию в соседей. Нечто схожее он формулирует в одном из текстов в форме диалоге, связывая воедино ландшафт и язык: «Однако возможно, одно и то же (das Selbe) стало поводом к тому, что песнь потока зовет к нам и что мы сами – вот здесь (da), на его берегу.»
   В конечном счете нам остается лишь превращать родной берег в мечту.

3. Как бы то ни было, моя страна – это несколько исхоженных вдоль и поперек улиц Владивостока.

Очертания последнего леса

1. Иногда с нами случаются неприметные, но с нетерпением ожидаемые события, которые пробуждают от привычного сонного состояния. Как в тех случаях, когда открываешь давно затерянную в недрах комнаты книгу на случайной странице и она захватывает тебя целиком. Такая встреча может быть любой (текстуальной, музыкальной или просто дружеской), но мы всегда безошибочно опознаем ее по возникающему чувству радости. Ко мне она недавно пришла с неожиданной стороны – в виде альбома фотографий, сделанных в лесу на фотоловушку. Это забавно уже хотя бы потому, что фотография сама по себе является своего рода ловушкой: каждый, кто пытался писать о фотографии, в итоге делал предметом своего исследования не ее, а собственную невозможность говорить о ней (особенно Барт, но также в разных формах Беньямин, Зонтаг, Деррида). Чтобы избежать этого, я бы предпочел обратить внимание не на то, чем являются эти фотографии, но что на них происходит.
2. Даже эта задача кажется сложной, поскольку они вызывают скорее желание просто наблюдать, чем думать. За его удовлетворением, однако, следует не только умиление, но и дискомфорт. Природа на всех этих снимках выглядит так будто никто не должен был ее увидеть. Почти любой фотографии свойственно ставить смотрящего в неловкое положение вуайриста, но здесь оно приобретает особый характер: подглядывать за людьми – вполне понятная девиация, но что значит подглядывать за природой? Все дело в том, что в этом альбоме она предстает целиком предоставленной самой себе. Именно к этому идеалу стремится, но никогда не достигает пейзажная живопись и фотография. Если хороший пейзаж изображает природу покинутой, то здесь она выглядит неизвестной. Что вовсе не значит «дикой», так как это прилагательное в наших языках не имеет никакого позитивного значения и предполагает простую обделенность культурой. Особенно это заметно в «Георгиках» Вергилия, где дикая природа всегда определяется как антипод той, которой коснулось земледелие и садоводство. Будучи запертой внутри игры двух понятий, она становится синонимом несчастья (интересно, что на латыни infelix одновременно несчастный и неплодоносный), тогда как природа, еще не познавшая этой противоположности, наоборот непременно выглядит счастливой.
3. В первую очередь этот эффект создается полным отсутствием вмешательства. Так, возможно, удается разрешить апорию, издавна сопровождающую любой образ. Ее изящно сформулировал уже Платон в сцене, где Сократ говорит Кратилу, что если найдется божественный художник, который сможет воспроизвести его портрет во всех мельчайших деталях, то образ перестанет быть образом и станет самим Кратилом. Так философ обосновывает неистинность любого изображения, на нем всегда стоит печать авторского вымысла.
   Несмотря на то, что фотоаппарат «освобождает руку художника», то есть в определенном смысле упраздняет автора, его присутствие всегда имеет место на фотографии в качестве еле уловимого следа: выбор ракурса, света и другие нюансы неизбежно предполагают интерпретацию. В снимках же из этого альбома мы наоборот имеем дело с «авторами», которых невозможно заподозрить в искажении или утаивании – самими зверьми. Ловушка лишь механически реагирует на их появление в кадре. Природа раскрывает свою тайну, но она состоит в том, что никакой тайны нет.

1. Лично мне ближе первый вариант археологии. Однако возможно, что это именно тот случай, когда уместен своего рода примирительный жест. Почему бы не использовать оба подхода в зависимости от предмета исследования и не создать на их основе подлинно анархическую археологию? Как ни странно, архе не всегда совпадает с приказом, иногда оно обращается к нам в модальности надежды и просьбы. Греческое представление о политике как пространстве чистых средств (Арендт) и досократическая онтология открытого (Хайдеггер) ждут своей незабвенности. Эти «позитивные» архе можно противопоставить негативным и смертоносным архе диспозитивов.
   В таком случае «вернуться к истокам» значило бы не подчиниться авторитету традиции (вспомним, что у Хайдеггера это слово имеет ярко выраженное негативное значение), а скорее произвести что-то вроде описи доставшегося нам наследства и тем самым открыть возможность его свободного использования. ἀρχή у греков значило одновременно «повеление» и «совместное начинание». Анархическая археология освобождает его от тяжкого груза первого значения в пользу второго.