Константинопольские реляции на Высочайшее имя

Из Второго Рима, от уроженца Третьего.
Императору Всероссийскому Николаю.
Месяца касима в конце, полтретьего.
Ни двора ни кола не обозреваю,
Город виден едва ли теперь на треть его.
И, лишь сжав кулаки, хрипло «Ника» лаю.

Здесь четверо драгун саму Софию
В наряде стерегут по стойке смирно.
Годами грек твердил φιλοσοφίю,
И что с того? Спасибо, что не Смирна.

Здесь паруса синопского сраженья –
С укором Севастополя рванина.
Здесь понимаешь смысл выраженья
«Восточно-Европейская равнина»:

Холмы, холмы – не в каждом ли могилы.
Не каждый ли по промыслу султана.
София есть. Но нет Петра Могилы.
И ждать его бы, впрочем, было б странно.

Теперь так мало греков в Цареграде,
Что здесь сломали греческую церковь,
И лишь карандаши, как на параде,
На небо устремлённые, в прицеле

Не видят неба… что твои ракеты.
И фрески лик в предчувствии измены
Мне жжёт плечо. Витийствуют поэты,
Орут в ночи коты, и плачут стены.

1–12 декабря 2019

https://www.youtube.com/watch?v=AAFZilemXs0

Попросили отдельно выложить:

И Господь говорит: так и быть, я спасу ЛАЭС.
Ведь зачем-то я строил же этот лес,
Ведь зачем-то сажал здесь сосновый бор
И зачем-то гранита сюда напёр.

И зачем-то гранили вы тот гранит,
Не за тем же, чтоб в зобе разбух графит,
Чтобы трубы откашлялись в снег сурьмой,
Чтоб залив навсегда оградить тюрьмой.

Чтоб пожарным, как персикам, в их гробах
Не пришлось размягчаться в постылый прах.
Не лежали закованными чтоб в броне,
Не бродили ночью бы по стране,

Не пугали прохожих бы: мол, товарищ,
Где у вас в Москве институт пожарищ?
Не ползли на расправу бы, не лежали
Под окном академика Доллежаля.

И Господь говорит:
так и быть, отведу, не согну в дугу.
Но лишь раз и с Чернобылем не помогу.
Я и вузов-то ваших ведь не кончал,
Я, вообще говоря, из других начал.

Дальше сами.

И с тех пор молчит и молчит Господь.
И мы крутимся сами, сшиваем плоть,
Под Чернобылем валится рыжий лес,
Под Курчатовом крутится РЛС,

Заливаем водою Энергодар,
И всё ждём, где настигнет большой пожар.
Но пока всё нет. То ль судьба везла,
То ли кто-то не держит ни слов, ни зла.

Эмпирическим путём составлен рейтинг самых сложных фраз, которые просто невероятно произнести или хотя бы написать:

1. Я тебя люблю.
2. Нам надо расстаться.
3. Это я убил тогда старуху-чиновницу и сестру её Лизавету топором, и ограбил.
   ...
4. Прошу прощения, ваше предложение больше не актуально для нас, всего доброго.

Невероятно вымораживают такие люди.

Дудь и Теодицея

Посмотрел (зачем-то) трёхчасовой разговор Лебедева и Дудя, и вот какая мысль пришла в голову.

Дудь (и не он один) раз за разом, вплоть до занудства, применяет один и тот же риторический приём: вывод оппонента на противоречие. «Ты утверждаешь А и Б, но А и Б противоречат друг другу». Далее явно не проговаривается, но подразумевается: «Значит, ты лицемер».

Этот приём применяется так часто, что равноценность противоречия любой форме нечестности стала чуть ли не аксиомой (как одно время можно было кидаться фразой «это социальный конструкт» во всё, что вам не нравится – хотя на самом-то деле: ну да, конструкт, и что?).

Искренность Лебедева, безусловно, под большим вопросом, а любая провокация – буквально хлеб, но всё же он от противоречия не бегает: «Хочу Одессу в состав России и не хочу отправлять своих детей на войну. Одновременно».

И, в общем-то, признание противоречия и является единственно значимым критерием при его обсуждении. Если человек делает вид, что никакого противоречия нет – есть место для подозрения в моральной нечистоплотности любого рода (отсюда же мем «ВЫ НЕ ПОНИМАЕТЕ, ЭТО ДРУГОЕ»). Если же наличие противоречия признаётся, то…

Противоречие само по себе является не ответом, а вопросом. С зарождения философии как способа познания человечество постоянно находит противоречия и ищет к ним решения.

Самое наглядное и значимое из них – теодицея, то есть оправдание Бога, или, ещё конкретнее, поиск ответа на вопрос, почему Бог допускает существование зла. Как однозначно разрешить это противоречие? Да никак. Две тысячи лет христианская культура ищет ответ на этот вопрос. Можно принять версию Блаженного Августина и найти существование зла необходимым. Можно не принять, как Иван Карамазов, и шагнуть в атеизм. Можно устраниться от разрешения, ограничившись признанием существования. Но само по себе противоречие ничего не решает (хотя для кого-то и решает – но тут остаётся только вспомнить про «низкий уровень культуры дискуссии в Восточной Европе» и умыть руки; эти люди как в девятом классе Докинза увидели, так с тех пор всё понятно, «наука объяснила» – какой тут Августин).

При этом регистр противоречия может быть абсолютно любым: от трансцендентных материй до «хочу вкусняшку и не хочу тратить деньги». Это противоречие? Да: конъюнкция по форме и строгая дизъюнкция по содержанию. Разрешимо ли оно как конъюнкция? Нет, придётся выбирать. И самое главное: делает ли это желающего плохим человеком? Здесь каждый может ответить сам, но мне ответ кажется очевидным. И здесь почему-то невольно вспоминается старый (не мой) тейк о том, что Гарри Поттер отучил целое поколение от готовности к моральным выборам, чётко поделив мир в голове на предрешённое добро и предрешённое зло без какой-либо рефлексии и полутонов.

Оттого и смотреть скучно.

Есть такое устойчивое словосочетание: «разыскать в архиве». Обычно употребляется в поощрительном контексте по отношению к историку, мол, молодец. Но обычно слабо представляют, а что, собственно, означает слово разыскать. Как это? Там что, бардак и нужно ползать с фонариком?

В своей самой первой (пусть будет нулевой) книге, написанной аж в 15 лет, была предельно буквальная трактовка этого выражения. Там был эпизод, где персонаж, идя по архиву КГБ, обнаруживает завалившуюся за стеллаж папку, а там-то ~~вся правда, кто убил Кеннеди!!!~~

Хочется сказать: ничего тупее в жизни не придумывал. Ну да ладно.

В настоящем архиве как явлении скрыт своеобразный парадокс. С одной стороны, все документы в нём описаны, подшиты, пронумерованы и разложены по местам. Зная место хранения, вы можете найти нужный документ за считаные минуты (в реальности искать его будете не вы лично, а сотрудник, и его расторопность обычно требует несколько большего времени, но это уже другой вопрос). С другой стороны, если отойти в сторону от наиболее востребованных и часто используемых фондов, то... оказывается, что а никто, собственно, и не знает, что в этом архиве есть. То есть приблизительно понятно – по названию фонда можно сориентироваться, но вот что конкретно? А ведь документы могли – есть прекрасный термин: отложиться, ну как донные осадки в водоёме – так вот, документы могли отложиться не по месту создания, а по месту получения. (Ну вот изучаете вы фонд Комиссии о печеньках. Вам нужен позарез документ, объясняющий, почему в марте 1972 года печенькостроительная промышленность недодала стране 3 тонны «Юбилейного». И ничего нет, пусто. А оказывается, что председатель комиссии написал три докладные записки в Министерство вку́сней, и искать их следует в фонде этого министерства, потому что их подшили именно там. Совершить этот мыслительный процесс – это и есть архивный поиск).

В этот момент вы, возможно, единственный человек на Земле, кто обладает этим знанием и кому оно может быть нужно. И поэтому в архиве можно не только найти, но и потерять. Уйдут на пенсию и умрут все, кто принимал по сдаточным актам документы упразднённого министерства, забудется слово «печеньки», и триста лет спустя историк (надеюсь, хотя бы без щупалец и чешуи) будет так же пытаться понять, что означает это загадочное «шт.» в тексте записки? Штукатурка? Печенья в ХХ веке штукатурили? Они совсем больные там были?

В общем, река времён в своём стремлении уносит все дела людей... И далее по тексту.

Пять лет стихотворению.

Хорошо помню тот день, вернее, вечер: майское тепло, закатное солнце, идиллия. Я сварил и съел пельмени и вышел из дома купить чего-нибудь к чаю. В магазине на кассе действительно оказался обиженный судьбою бывший спортсмен, который, бубня вроде бы под нос, но в то же время достаточно громко, чтобы слышала вся очередь, рассуждал о какой-то олимпиаде или чемпионате, куда его не взяли, и как в этом все виноваты.

Я вышел на улицу. За время, что я пробыл в магазине, закат переменился, и всё окрасилось в тревожно-розовый, и я шёл домой, где никого нет и где на кухне стоит грязная кастрюля с мутной водой и налипшими ко дну ошмётками пельменей, и было от этого так страшно, что и объяснить нельзя. «Я шёл домой в предчувствии финала», точнее и не скажешь; закат застревал в горле, поскольку было ясно только то, что за таким вечером что-то должно последовать.

Через неделю с небольшим я защищусь и покину альма-матер. Я ещё не знаю, ни что делать со своей жизнью, ни «что же будет с родиной и с нами».