У меня ковид и поэтому кроме стихов ничего

• никогда никогда
  говори никогда никогда
  навсегда навсегда
  говори навсегда навсегда

Также ваш покорный слуга заново узнал о Кайросе, καιρός, благоприятный момент, а в общем даже возможность в ее исключительно благом изводе

К чему это ведет? Конечно, вот здесь и начинается политика

Но короче, важный нюанс: мир, управляемый инвертированным (для-нас) [разумом демиурга] временем, исключительно благ. т.е. это ранняя интерпретация будущего Эдема. Но, и в этом отличие от ВЗ, нет удивительного дизайна, в котором все подстраивается так, чтобы человек был изгнан: сама природа космоса устроена таким образом, что в ней есть собственное качество, выражаемое противоположным вращением.

Пора заводить дневник, обозвав его "духовными упражнениями", и наконец снова повернуться к себе лицом, а не подкрадываться сзади. Все-таки пишу о диалектике утопии, параллельно выход второго номера еще одного, куча какой-то работы презрительно выглядывает из-за угла, а нечто шутливо напоминает: "...возможно, вы разговариваете с номером три". Одновременно понимаю, что нужно собирать уже отдельный материал про Канта, иначе я не соберу своих мозгов в кучу, время куда-то бежит и повсюду по-прежнему смерть. Зубы мудрости подают на сепарацию от столь неудачной конфигурации бытия и мышления. Психиатр, психоаналитик, психоаналитик, психиатр. Но любимая женщина и три кота.
Узнаю, и это меня разумеется возбуждает и веселит, что либидинальная мощь, коль скоро та вненаправленна, привлекает свободных и невлюбленных джинов. Может быть, поэтому иные последовательно утверждают, будто признание в любви — вечно не-обоснованный перформатив, перформатив, который спотыкается о действительность, иначе просто осечка? Сумасшедшие, бедные люди. Вы никогда не знали любви.

А зачем я это читала — а потому что "Оставшееся время" решила читать

Ну и про главное понятие: homo sacer, которое предстает в качество голой жизни — "жизни, недостойной быть прожитой" и жизни, которую можно отнять, но нельзя принести в жертву. Политизация голой жизни, по Агамбену, происходит в тот момент, когда Французская революция провозглашает право почвы основанием всех прав: права человека и гражданина. Но понятие беженец (здесь он ссылается на Арендт, которую я пока мало читала) ставит это под сомнение. Здесь, в общем, я сразу вспоминаю свою телегу об усовершенствовании шведской модели, которая оказывается невозможна внутри национальных государств, в то время как противники шведской модели в качестве аргумента используют статус-кво вечных прав гражданина, вытекающих из, по сути, призрака прав человека, покуда те появляются задним числом. Я имею в виду, что аргумент — это то, что проституцией в ЕС зачастую заняты мигрантки, которых высылают на родину, если они пользуются Актом о покупке секса и т.к. Короче, проблема вагонетки: you can only watch. И очень было здорово увидеть критику национальных государств: она происходит через фигуру беженца. Вдруг оказывается, что нет никаких прав человека, максимум — какие-то права гражданина, но тут выходит как у Канта по Брасье: вещь сама по себе — это предельная абстракция, посредством которой обосновывается феноменальный мир, круг замкнулся: ведь права гражданина укоренены в правах человека и так по кругу. А потом негде жить, нечего есть, ага. У нас, говорят они, свои нищие. Чужие побирающиеся старухи — конечно, горько, но "у нас уже дома есть", а к тем, что дома, мы уже как-то привыкли: делаем все возможное (ничего, например). Но я что-то увлеклась.

Читаю Homo sacer Агамбена, который попался под руку. Пока крайне смутные соображения. "Чрезвычайное положение" — о нем намекает Беньямин в "О понятии истории" — связывается (наконец) с "К критике насилия": шов старается пройти по разрыву между правоустанавливающим…