Позади меня – дом, в котором 12 марта 1922го родился Джек Керуак. “Get the fuck out of here!” – кричит кто-то из окна напротив, я оглядываюсь – это мне? Неясное шевеление в потёмках: уязвлённый то ли моим паломничеством, то ли самим мирозданием, невидимый вахтёр из числа небезразличных соседей продолжает свою надрывную бранную скороговорку и, яростно хлопнув москитной сеткой двери, уже вываливается на скрипучее крыльцо. Цепляю с газона палку, несколькими часами ранее прихваченную с берегов Уолденского пруда, покрепче сжимаю лямку рюкзака с примотанным скейтом и спешно делаю ноги в сердце бесприютной американской ночи – того и гляди, послышится затвор дробовика.

Я не раз рассказывал, чем мне так дорог Керуак: здесь, здесь и здесь, да и вообще где угодно. Он стал первым автором, которого я открыл для себя самостоятельно – не со школьной программы, не по чьему-то совету, а – сам по себе, просто наткнулся на это имя где-то в интернете, и дай, думаю, почитаю, что за Керуак такой. Я хорошо помню те дни, но вернее будет сказать, что я помню их просто как обстоятельства, обрамление – к первым главам “Бродяг Дхармы” с крошечного экрана кнопочного “сони эрикссона” в переполненном 27м автобусе по пути в театральную студию; хорошо помню, как с каждой прочитанной строчкой от “Ха, ну как будто я написал” я приближался к “Чёрт с ней с оригинальной авторской интонацией, вот бы писать хоть сколько-нибудь похоже на это” – и тем же вечером дома, в тишине родительской квартиры – до рези в глазах, до самого утра – листал пиратские переводы с lib.ru, и безрезультатно рыскал потом по всем книжным, чтобы добыть хоть какое-нибудь, хоть самое завалящее бумажное изданьице – до тренда на массовую публикацию его книг оставалось ещё несколько лет.

Заберите у меня всё – заберите дом, заберите все книги, заберите этот ноутбук, работу, заберите “моё что в пузе воё”, бросьте нагишом на мостовую в незнакомом городе – и у меня всё равно останется Керуак.

В общем, окажите любезность – опрокиньте сегодня стаканчик-другой за старину Ти-Жана; а если кто доберётся до “Спутника” – пинта, конечно, за мой счёт.

Сменил так сменил блин пластинку

После

До переезда в Португалию:

Перемотка на февраль 24го:

Паркую мотик на соседней от консульства улице, машу Ване из “Спутника”, который с поникшим видом идёт мимо, неся в руке четыре гвоздики. Залетаю в толпу, которую на безопасной дистанции от зашторенных окон консульства сдерживают тактичные португальские копы. Добрая половина из трёхста собравшихся на несанкционированном митинге людей жмёт мне руки, кто-то достаёт ватманы – вот, ребят, есть маркеры, если кому нужно, эй, а где здесь ближайший цветочный, давайте на дерево голое повесим букеты. Кто-то трогает сзади за плечо, с привычной опаской оглядываюсь, там – Миша Шым из “Касты”, на которого я работаю в Спутнике. Киваем друг другу, жмём руки; “Россия будет свободной” – скандирует толпа под “Ойду”, Нойза и “Выходи гулять” с чьей-то джей-би-эльки.

Ебливые прислужни российского молоха правильно боялись выпускать нас из страны в 22м: вместе с родиной по пути в эмиграцию все эти люди потеряли страх, и теперь я ясно вижу, как рано или поздно, едва вернувшись, они одной своей волей на раз снесут царские хоромы Кремля, вынесут оттуда и сдадут, наконец, в кунсткамеру дедушку Ленина, а другого дедушку – на суд Божий, и запульнут всех до единого его космонавтов в чёрную дыру, а ему самому устроят такую блядь аквадискотеку, и такое найдут применение его ёршику, что никакие бункеры, никакие чвк и дачные кооперативы ему уже не помогут, а Гаага покажется сказочным санаторием, так что будет он ещё на коленях перед ними ползать со своим чемоданчиком для кала, лишь бы его туда отпустили.

БЛЭД

А потом вы сами знаете: реальные сроки за ценники в магазинах и неаккуратно брошенные в космонавтов пластиковые стаканчики, культура отмены за нейтралитет практически в любой сфере, публичные извинения вчерашних оппозиционеров со странными ссадинами и вырваными прядями волос, версус Мизулиной и впн, изъятие неподцензурной литературы из продажи, уголовные преследования за не тот цвет волос, футболки, носков. “Прóклятая страна, мам” – пишу я с обнулённого ватсаппа, когда вываливаюсь наконец из поезда по ту сторону границы с Казахстаном, и не знаю ещё, что не увижу её ни через полгода, ни через год, ни, к настоящему моменту, – через полтора, и уже не знаю, успею ли увидеть ещё вообще когда-нибудь, не рискуя отправиться вслед за Яшиным или Скочиленко, или на фронт святой блядь военной операции сразу по прибытию на родину.

Лимонов был для меня всегда слишком закомплексованным пижоном, Немцова, а тем более Ходорковского, я в сознательно-политическом возрасте не застал, да и Навальный, со своей мордой утюгом, откровенно говоря никогда не вызывал у меня такого уж персонального доверия, но тем не менее именно он проходил лейтмотивом через всю мою недолгую оппозиционную жизнь, как Путин был лейтмотивом власти; Газданов завещал нам сражаться за проигрывающую команду, и хотя бы потому в этом случае мне не пришлось долго выбирать свою сторону.

Кем был этот подчёркнуто-корректно-саркастичный недотрикстер – уже не так важно, так же как и неважно, прицельно его прикончили в колонии или же теперь сами там себе волосы рвут, что не уследили; вся его история после возвращения в Россию, сама по себе – это тщательно запротоколированная мучительно-медленная смертная казнь. В любом случае – опосредованно, без лишних стеснений или вообще случайно – именно Российское правительство убило его, и тем самым сделало из него не отдельно взятого политика, в котором можно сомневаться или упрекать его или ещё что, а – настоящий символ, объединяющий множество людей. Хочется думать, что Навальный вернулся тогда из “Шаритэ”, повинуясь зову amor fati, готовый к тому, что его растерзают и распнут – но даже если нет, аппарат российской власти именно что распял его и неосмотрительно, как подписываются там сотни тысяч бумаг в день, подписал себе самому таким образом смертный приговор.

Если бы мне рассказали мою собственную жизнь – я бы не поверил.

Ну действительно, бред же: бросил учёбу на философском, много лет работал кем попало, бродяжничал автостопом до Марокко, чуть не откинулся там от кишечной инфекции, устроился барменом на круизный корабль, потом на Шпицберген, потом в Исландию, а чуть решил осесть в родном городе – снова вынужден был уехать из-за войны, год мотался через Казахстан, Штаты и Заполярье, пока не попал, наконец, в Лиссабон.

Но поди ж ты, жизнь вообще всякого человека представляется неправдоподобной, если учесть, сколько факторов должно сложиться, чтобы он только появился на свет; а вообразить, что возможно прожить целую жизнь без доли внутреннего драматизма, который подчас куда значимее любых внешних обстоятельств – и вовсе невыполнимо.

Внешняя жизнь португальского (а вернее сказать, Лиссабонского) поэта Фернандо Пессоа удивительна именно в этом смысле. При беглом взгляде может показаться, что в ней не было вовсе ничего примечательного: большую её часть он числился в нескольких скромных конторках переводчиком деловой корреспонденции, ну разве что собрал вокруг себя некоторый литкружок, издал пару номеров журнала да один сборник – большое ли дело.

Тогда почему наряду с открытками и магнитиками в каждой сувенирной лавке здесь непременно найдётся что-нибудь с его символикой, на каждом здании, где он жил хоть пару дней – висит мемориальная табличка, а музей его имени занимает полные четыре этажа плюс архив просторного особняка в центре?

В одной из старейших паштеларий города, “A Brasileira”, хранятся его очки и продаются премиальные издания того самого единственного его прижизненного сборника на шести языках, а прямо перед входом – его отлитая в бронзе фигура: неприметный худощавый тип в шляпе на скамеечке. Десять лет назад я бродил мимо неё каждый день, не подозревая, кому вообще этот памятник, а спустя несколько лет мне попалось случайное стихотворение в интернете, подписанное Альберто Каэйру. Что уж это было за стихотворение – не припомню, возможно, то, про деревенский колокол – одно из немногих вообще, которые я знаю наизусть, но так или иначе сразу следом я прочитал всё, что удалось найти, за его авторством, и уже только потом обнаружил, что Альберто Каэйру и Фернандо Пессоа – один человек; а ещё порядка двадцати имён – гетеронимов, как называл их сам Пессоа, то есть не просто голых псевдонимов, а целых вымышленных биографий, субличностей, альтер-эго, каждое из которых писало в своём неповторимом стиле и даже своим собственным почерком, и на равных взаимодействовало с остальными как отдельные полноценные люди из плоти и крови.

Секретер, набитый черновиками и стихами этих самых гетеронимов, обнаружили в тесной комнатке Пессоа уже после его смерти – 30 ноября 1935го он скончался в бедности и неизвестности широкой публике от цирроза печени в возрасте 47 лет. Его последней строкой стало “I know not what tomorrow will bring” – хотя, если посмотреть со стороны, его повседневная жизнь была как нельзя более предсказуема в своей заурядности.