Французский плакат начала XX века, рассказывающий о вреде алкоголя.

Интересно, кстати, что слева на этом плакате изображен не трезвенник, а человек, который пьет «хороший», «правильный» алкоголь — вино, сидр (грушевый и яблочный), пиво. А мрачный потрепанный мужчина справа пьет «плохой» алкоголь — прежде всего водку! А на картинках по углам (слева и справа) показывают куда ведут разные пути употребления алкоголя: после «хорошего» вас ждут веселые эскапады, а после «плохого» могут и расстрелять.

Мост между параллельными мирами

Часы спрессовываются в дни и недели, те — в месяцы и годы, а дальше в десятилетия. Продукт этого процесса — опыт; у кого-то совместный, у кого-то совершенно раздельный. В новом выпуске цикла «Расходящиеся тропы» Егор Сенников смотрит на то, как люди, которых разнесла в разные стороны История, могут чувствовать связь друг с другом благодаря разделенному опыту проживания.

Две женщины в московской квартире. Их разделяет возраст, но сближает опыт пережитого.

Ты вселенную держишь, как бусу,
Светлой волей Аллаха храним…
Так пришелся ль сынок мой по вкусу
И тебе, и деткам твоим?

Молчание.

— Ох, страшные, Анна Андреевна.
— Время было страшное, вот и стихи страшные, — отвечает.

Очень важно иметь опыт, который объединяет. Это сближает даже людей, которые различны по возрасту, мировоззрению, сексуальной ориентации и моральным ориентирам. Пережив вместе грозовые минуты, вы с любым таким же несчастливцем всегда сможете найти возможность навести мосты. Общие слова, речь, даже мимика. Тайный клуб свидетелей страшного — и на сердце у каждого отпечатано время, обстоятельства, факты. По ним вы друг друга и опознаете.

У Анны Ахматовой и Лидии Чуковской (а именно они — те две женщины в Москве в 1960 году) такой общий опыт проживания был. И разговор идет на темы, понятные обеим, вопрос в оттенках: Ахматова, например, радуется, что Твардовский может в «Правде» критиковать сталинское время, пусть и размыто, а Чуковскую бесит и тошнит от того, что делается это не так, как стоило бы. Но это детали. Манера их постоянного разговора (как, по крайней мере, видится из записок Чуковской) такова, что они понимают друг друга с полуслова.

И опять по самому краю
Лунатически я ступаю.

За сотни километров от Ахматовой и Чуковской, в Мюнхене живет поэт Дмитрий Кленовский. С Ахматовой они знакомы давно, еще с тех пор, когда Гумилев учил молодых поэтов. Кленовский — выпускник Царскосельской гимназии («последним царскосёлом» называла его Нина Берберова). Из России после революции он не уехал и залег на дно в Харьков, где старался не отсвечивать своим акмеистским-журналистским прошлым и тихо работал переводчиком.

Но он ничего не забыл. В 1950-х, уже не в России, он пишет:

Когда я, мальчиком, с тобой дружил,
Прекрасный город одиноких статуй,
Густой сирени и пустых дворцов,
Тебя еще не посетили беды:
Твой Гумилев был юношей веселым,
Ахматова — влюбленной гимназисткой,
А Иннокентий Анненский еще
Не задохнулся на твоем вокзале.

Война. Харьков под немцами. Кленовский движется по спецмаршруту — коллаборационистская газета «Голос Крыма», следом Австрия и Мюнхен. Оказавшись в эмиграции, он переписывается с архиепископом Иоанном Шаховским; сам Кленовский в это время все больше погружается в мысли о православии и традиции. И в этой переписке видно, что хоть и унесенный потоком времени в Мюнхен, он все равно следит за старой знакомой Ахматовой.

Ахматова проживала в Ленинграде первые недели и месяцы Блокады, сражалась за репрессированного сына, пережила запрет себя... Вроде бы на дворе уже глубокая Оттепель, реабилитация и Твардовский. А новую книгу все равно заворачивают. Вот Бродского сажают — и надо его пытаться спасти. Здесь новая статья Федина — и надо на нее отреагировать. А вот и конец Оттепели. И уже процесс Даниэля и Синявского. Жизнь идет в своем великолепии и мерзости — и надо каждый день преодолевать.

А Кленовский следит за этим из своего мюнхенского далёка и дает оценки. Он относится к ней с любовью и уважением, он негодует за то, что ее цензурируют в советской печати. Шлет ей поздравительную телеграмму на 75-летие (и знает, что она ее получила). Досадует, что во время войны она «славословила Сталина», хотя и понимает обстоятельства этого «славословия». И горько грустит, когда она умирает. Все это для него не стало пустым звуком — и какой бы поворот он не выбрал, то, что прожито с кем-то, останется навсегда.

Связи не умирают, сколько границ не начерти — мостик уцелеет.

Хуже, если этого мостика в принципе нет — тогда разговор уже невозможен.

#сенников

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty

Реклама в газете Известия, август 1993 года

Побежденные? Победители?

Желчный писатель и литературовед, некогда эмигрант, позднее — возвращенец. Пожилой писатель-эмигрант, четыре десятилетия живущий вне России. Жизнь обоих клонится к закату, но они неутомимо сводят счеты с прошлым. Егор Сенников продолжает цикл «Расходящиеся тропы» и пытается разобраться в том, как правильно описывать прошлое, чтобы протянуть нужный образ его в будущее.

Заполненный зал в музее Маяковского. Майский вечер. Впервые после постановления Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград» (выпущенного в 1946 году) в Москве проходит литературный вечер Анны Ахматовой. На сцену выходит пожилая интеллигентная дикторша и представляет всех основных участвующих лиц вечера — филолога Жирмунского, поэтов Тарковского, Корнилова, Озерова, и, конечно, саму Анну Андреевну.

Когда этот вечер еще только устраивался, организаторы спрашивали её — кого бы ей хотелось видеть в роли ведущего, открывающего вечер: писателя и литературоведа Виктора Шкловского или концертирующего рассказчика о былом Ираклия Андронникова. Ахматова сказала: «Нет, ни того, ни другого я не хочу». «А кого же?». Та подумала и ответила — «Карандаша».

Виктор Шкловский был человеком сложным. Такое отношение Ахматовой к нему достаточно типично для его современников: студенты его вспоминали как он мог посвятить вместо лекции время рассказу о том, как занимал деньги у Горького, а тот не давал. Артист Баталов, посетив дачу Шкловского, выдыхает «Ну и субъект!» Чуковский отмечает: уже в 1965 году Шкловский манкирует приглашением на вечер памяти Зощенко. Все еще не сочетается партийной линией.

Может быть дело в том, что Шкловский вернулся в Россию из короткой берлинской релокации уже четыре десятилетия как, а все чувствует себя побежденным? Он же писал в «Zoo»:

«Я поднимаю руку и сдаюсь. Впустите в Россию меня и весь мой нехитрый багаж».

Почти в то же время, как Шкловский в Россию вернулся, ее покинул, — и навсегда, — писатель Борис Зайцев. Имя он сделал еще в начале века; его вхождение в литературу поддержали Чехов, Короленко и Андреев. Уроженец Орловской губернии, он сам отмечал, как много важных литературных имен дали России Тула и Орел. Сам он идет по следам великих.

А после отъезда он становится одним из знаковых имен среди писателей первой волны эмиграции; он не патриарх, как Бунин, но точно одна из величин, с которой себя нужно соотносить каждому. Он создает множество коротких биографий своих современников и предшественников, стремясь ухватить и образ, и дух времени: от Василия Жуковского до Александра Блока, от Бунина до Белого. В 1965 году Зайцев выпускает мемуарный сборник «Далекое» — здесь он под одной обложкой собирает очерки и биографии разных лет, стремясь показать свою литературную карьеру. Открывается книга эссе о Блоке, которое называется «Побежденный».

Блок в рассказе Зайцева, написав революционную поэму «Двенадцать» потерял голос и жизненную силу, почувствовал себя раздавленным революцией и временем. На свой последний литературный вечер в Москве весной 1920 года он приезжает усталым, постаревшим, больным; в первом отделении Чуковский, затем он.

«Лицо землистое, стеклянные глаза, резко очерченные скулы, острый нос, тяжелая походка, и нескладная, угластая фигура. Он зашел в угол, и полузакрыв усталые глаза, начал читать».

Шкловский, почти в то же время, что и Зайцев, пишет в «Новом мире» о мемуарах советского литературоведа Корнелия Зелинского. Он их разносит, обращая внимание на фальшь и очевидные заимствования из другой литературы. Зелинский упоминает о Блоке, дескать тот говорил ему о революции, написав «Двенадцать» — и Шкловский отзывается:

«Это очень похоже на Блока, на минимальность его мимики, на напряженность голоса, но это, к сожалению, не Зелинский, это цитата из воспоминаний Федина».

Кто здесь побежден? Только память. И Зайцев, строящий свой образ Блока, и Шкловский, разносящий мнимые воспоминания о поэте, и сам Блок — умерший, но оставивший голос в вечности. Все они игроки. Побеждена только память — у каждого своя.

#сенников

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty

Сказать, что работа Брюггера задает фантастически высокий уровень безумия — это ничего не сказать. От унылых посиделок с пожилыми коммунистами в баре на окраине Копенгагена до международного бизнеса по торговле оружием и наркотиками — по этому пути Брюггер и Ульрих проводят нас, показывая, что расстояние от одного до другого — ничтожно. В этом потайном мире, о существовании которого мы обычно не знаем ничего, есть своя система, иерархия и правила: жестокие, но правила. Здесь все обманывают друг друга — и привыкли к этому. Здесь могут убить — но и выигрыш может быть очень большим. Здесь все подписывают какие-то договоры, где все реальные акторы прикрыты третьими лицами, а суть бизнеса скрывается за фейковыми названиями (проект по производству наркотиков герои назвали «проект Туризм»).

И, что самое ужасное, пока ты смотришь, ты понимаешь, что все это, в общем, не только про Северную Корею. В ней это все доведено до предела — в силу пограничности самого государства, его маргинальности и всесилия режима, который просто стер любые намеки на общественное мнение и свободу человека. Именно поэтому режим может делать абсолютно все что угодно: торговать оружием и наркотиками, торговать собственными гражданами, ставить на них опыты — и при этом привечать самых мутных, неприятных и кровожадных персонажей, вроде Алехандро (который занимает какие-то посты в Северной Корее и может там что-то решать — хотя вообще он живет в Тарагоне).

Брюггер показывает нам очень отважного человека — Ульриха — который идет по пути конспирации, не зная, куда он придет. Его путешествие ведет его из Копенгагена в Барселону, из Иордана в Пхеньян, из Кампалы в Пекин — и на каждом этапе он встречает людей, которые помогают этой серой жизни существовать. Циничные дельцы, жесткие предприниматели, государственные агенты, шпионы, торговцы оружием и наркотиками — этот мир существует совсем рядом, в соседнем номере в отеле. И многим в нем комфортно жить: в этаком неолиберальном сером пространстве, где можно сделать все что угодно — и тебе за это ничего не будет.

Работы Брюггера после себя всегда оставляют смешанные ощущения: его фирменный сарказм смешивается с горечью от увиденного — и в итоге ты немного дезориентирован. В «Кроте» он доводит это ощущение до предела: ты не можешь не смеяться вместе с северными корейцами на потайных встречах по продаже баллистических ракет, но потом тебе становится горько и страшно. От того, что мир, в котором ты живешь — и без того безумный — оказывается еще страшнее, чем ты думал.

Если Ульрих, ведя свою потайную жизнь «крота», вынужден был постоянно играть роль скромного ученика у Алехандро, то Джеймс играл свою роль с размахом. Разодетый как гангстеры из «Джентльменов» Риччи, с окладистой бородой, он пришел на встречу с Алехандро с надменным видом, всячески изображая из себя опытного и побитого жизнью мутного инвестора. Алехандро разоткровенничался — и еще больше раскрыл карты: рассказал, что так как в Северной Корее не действуют никакие законы, международный контроль и международные организации, то в стране могут выполнить любой заказ. Любой. Нужно оружие? Без проблем? Хотите метамфетамин или героин? Устроим. Нужно провести исследования фармацевтического препарата, которые нельзя проводить в западных странах? Никаких проблем. Плати — и получишь все, что хочешь. Страна под санкциями, ей дорога каждая копейка — и неважно, кто ее дает. По сути, все это — какое-то частное предприятие Кимов, прикидывающееся страной и готовое ради денег использовать все ресурсы, которые у них есть.

Легенда Джеймса заключалась в том, что ему нужно производство оружия и наркотиков: все это он якобы должен был поставить в Палестину. Логичным образом возник следующий шаг — Алехандро, Ульрих и Джеймс отправились в Северную Корею. К поездке готовились — и не зря: после пары дней обязательной туристической программы с посещениями мавзолеями, песнями, танцами и большим количеством алкоголя, Ульриха и Джеймса утром повезли на окраину Пхеньяна в полуразрушенное здание, в окружении гетто. Корейцы сказали им спускаться в подвал.

В подвале все оказалось не так страшно — там располагался относительно роскошный ресторан. Там уже был представитель оружейного завода, местные спецслужбисты и чиновники. Джеймсу показали каталог продукции — там было все: от баллистических ракет дальностью до 1500 километров и ПТУРов до танков, самолетов и даже подводных лодок. Фейковый инвестор Джеймс выдумал название своего предприятия и подписал от его лица договор с северокорейским предприятием.

Единственным условием корейцев было то, что, производить все это они будут не у себя, а в третьей стране — для большей безопасности и для возможности более свободных поставок оружия и наркотиков. Выбор пал на Уганду: туда отправился Джеймс, Ульрих и северные корейцы. Видимо, и для угандийских чиновников, и для северных корейцев сама ситуация относительно типовая: угандийцы предложили остров внутри страны, который можно было бы купить (местному населению наврали, что там построят больницу — вскоре после этого их должны были выселить из их домов), а корейцы предложили проект маскировки производства. На поверхности все это должно было быть спа-отелем, а под землей, в бункерах, северные корейцы производили бы оружие и наркотики, которые можно было бы с легкостью вывозить с острова благодаря построенному там же аэродрому.

И так все закрутилось. Новая подпись, новые проекты и новое предложение — корейцы предложили оплату следующим образом: Джеймс покупает российскую нефть у некого иорданского бизнесмена, тот везет ее в Северную Корею своими окольными путями, а уже после этого корейцы отправляют специалистов в Уганду.

Словом, примерно в этот момент все и должно было произойти — и произошло бы, если бы у Брюггера, Ульриха и Джеймса было намерение реально делать бизнес с северными корейцами. Но они снимали фильм — и в этот то момент они остановились. Они сообщили всем своим контрагентам — от Алехандро и угандийских политиков до северокорейских дипломатов и иорданского бизнесмена — о том, что все они стали героями документального фильма и официально запросили у них комментарий. А потом выпустили фильм.

Декорации расплываются в тумане

Два немолодых человека, оба погруженных в мысли о прошлом: для одного — продуктивные, для другого — наполненные привкусом горькой ностальгии. В новом выпуске цикла «Расходящиеся тропы» Егор Сенников наблюдает за тем, как разное прошлое становится важнее настоящего.

Скулы сводит от примитивной назидательности бытовой мудрости — «если жизнь дает лимоны, делай лимонад». Лимоны, апельсины, прочие цитрусы — понятно. А если жизнь то бьёт пыльным мешком картошки по голове, то выливает ведро помоев и очисток или забрасывает луковой шелухой?

Самолет взлетает и становится все меньше и меньше, превращаясь сперва в маленькую точку на небосклоне. А затем и вовсе исчезает. В Москве — бодрящий мороз. В серебристом самолете в Париж летит Лев Любимов, человек, который во французской столице прожил почти всю взрослую жизнь.

А потом все перерешилось — и он вернулся в Россию. Но совсем не в ту, которую покидал.

В «Новом мире» за август 1960 года можно прочитать его эссе об этом возвращении в Париж через 12 лет после отъезда. Написано со вкусом — и хотя весь советский политес соблюден (формально тема статьи — загнивание Запада и обмельчание французского буржуа), внимательному читателю все понятно. То, с каким вкусом Любимов описывает быт довоенной буржуазии и атмосферу парижского бонвиванства говорит само за себя. У советского читателя могут полезть глаза на лоб, а Любимов лишь поддает жару:

«На своей машине буржуа в три часа доедет до Довиля. Там, у морских волн, в отелях собирается в августе „весь Париж“, а в казино бросают целые состояния на карту первейшие денежные тузы Старого и Нового света. Порой богатый буржуа выезжает из Парижа на один вечер только для того, чтобы отведать в старинном Руане знаменитой руанской утки с апельсинами. Он знает все уголки Франции и разъезжает по ней, как по своей вотчине».

Снообразное путешествие Льва Любимова. Сын сенатора, изображенного на репинском «Заседании Госсовета», внук профессора — жизнь его как будто с рождения была определена. Все шло как надо: и Александровский лицей, и ценные связи, друзья, знакомство. Все пустое. Жизнь стала все больше подбрасывать подгнивших овощей вместо лимонов; а что с ними делать? И загрохотала эмигрантская повозка по Парижу.

«В качестве кого оставались в Киеве после прихода белых?» — спрашивал в свое время следователь Михаила Булгакова. «В качестве населения», — отвечал писатель. Эмигрантская судьба схожа с жизнью такого населения, выживающего в любых обстоятельствах; реальность разные, подчас совершенно противные союзы. Про Любимова потом постоянно будут ходить разговоры — дескать, писал для Je suis partout, знаменитой парижской фашистской газеты. И для Милюкова писал. Играл в теннис, ездил по межвоенной Европе, вступал потом в Союз русских патриотов, вероятно работал на НКВД — все, наверное, и правда, и нет.

Время означает последовательность,
а Последовательность — переменность,
Поэтому безвременье не может не нарушить
Таблицы чувств.

Пока Любимов бродит по Парижу, общаясь со стариками, не сумевшими оставить идейного потомства, Владимир Набоков заканчивает труд, на которым корпел целое десятилетие. Комментарий к «Евгению Онегину», который будет приветствовать советская пресса и из-за которого будут ломаться копья и в эмигрантской, и в англоязычной прессе. Вот другой пример вечного возвращения: человек, всю жизнь насмехавшийся над психоанализом, в каждой своей книге строил миры, возвращающие его в прошлое: то ли реальное, то ли фантазийное. «Онегин» же становится opus magnum в этом жанре — воссоздания мира, которого нет. Мостик от энциклопедии русской жизни к каталогу жизни загробной.

В Русском музее в 1949 году сидит мужчина средних лет. Он смотрит на картину Репина «Торжественное заседание Государственного совета 7 мая 1901 года». Нет, он не плачет. Он слушает спор о ней о ней двух советских офицеров, поворачивается к ним и говорит с достоинством:

— Да, синяя лента действительно принадлежит ордену Андрея Первозванного.

#сенников

Поддержите «Кенотаф» подпиской: телеграм-канал | Boosty