Круговерть помыслов, влекомая искушением, ухнула вглубь сознания, подобно самому Икару. Завиделась поодаль скульптурная фигурка средь бесформенных силуэтов: тонкая осиная талия, взмокшие кончики вихр, бледное, словно мраморное, личико. Пируэтом вилась меж господ, мышиной ходкой кралась близ крестьян и буржуа. Так элегантна и легка, едва не бесчеловечна. И любопытной кошкой сновала вслед за нею дева, и уж следила ловчим соколом с дали да грозным ярчуком все вилась, коль с ног сбивали её диво. С ума свела али клеймила? Быть может, всё с собой пленила? Куда же, мышка, куда ведёшь? Где растерзать желаешь грубо?

Многочисленные улочки города Любви искрились жизнью: здесь сновали люди, не зная ни горя, ни радости. Здесь крики горожан пестрее нарядных одеяний, беглецы с домов удовольствий и судебных предприятий проворнее разбойников. Обилие красок и звуков рябило в очах недолго: переулок, провонявшийся мочой, отходами и чем-то неуловимо терпким, словно полынь, цитаделью возрос меж нею, сторонними причудами и восхитительной незнакомкой. Шажок за шажком – углы да повороты. Коварные кошки-мышки, где кошка – не самое ловкое создание, а мышка – отнюдь не беззащитное существо.

Помещение, разгоряченное жаром непоротливых тел и безвольно льющимся алкоголем, дыхнуло испариной да невозможной жаждой глотка воздуха али губ незнакомки. Касаясь фалангами плечика, скользя ими вдоль позвонков, шептала тихо-тихо, словно Морена, поясняющая визит свой в дом болезного хворью. – Поймала, мышка.

• – Брэм Стокер «Дракула».

#post #originalcharacter

Белёсые длани запускали холеные пальчики в прозрачный небосвод, разнимая сбившиеся в скопу облачка и взбираясь в каждое норовящееся схлынуть пушистое испарение. Движимые извращённой жаждой, они сминали безголовых и бескопытных овец, пробирались глубже в их бездыханные туши, проворно пронзали хладное нутро и на конец подбирались к самой сути существа. Безропотно взбиралось по этим пламенно-жгучим рукам солнце. Упитанный румяный бочок лениво раскинулся на ровной полосе горизонта, связующей его с бледно-розовым простором владений Сварога. Густо рделся промасленный холст: всё полотно пропиталось клюквенно-красным рассветом.

Лишь тот, кто познал ужас ночи, может понять сладость наступления утра.*

С рассеивающимся маревом унялось и беспокойное море: под взором свинцовой выси мутная рябь смолкла, притворно-ласково касаясь форштевня. Где-то, как казалось, вдалеке, томно скрипнула мачта, беззаботно покачнулся брамсель. Чернильные волны лизали днище судна, в их сгустившейся пене чудились угловатые силуэты да звериные очи. Быть может, Морок притомился? Сыскал забавой суеверный страх? Не он уж овладел душой, не он увяз трясиной в сердце? Не Морок голосил так тонко-тонко, не он глумился, завывая. Так что пытливо так душило, впиваясь дёснами под дых?

Вблизи вилось тяжёлое и тягучее напряжение, напоминающее дурманящий дым маковой грёзы из раскуренной трубки. Казалось, приблизься к нему на пару шажков, да коснешься вот-вот: забьется оно бесформенной массой в ладони, согреет мгновением вечным да сгниёт отозвавшись стихии неведомой. Отныне не мила стала пучина, мутной гладью стелющаяся под бушпритом и играючи окропляющая борта. Не милы стали шебутные волны, веющие прохладной влагой и страстно желаемой свободой. Не мил стал и поднебесья простор, что ночами сумрачными Звезду Путеводную манил, а спозаранку пас облака упругие да стрелы-лучики чу́дные. Даже понурый мальчонка, снующий туда-сюда у самого носа, не взывал к привычной плутовкской ухмылке, лишь к вымученному оскалу. Недоброе чувство теплило грудь.

– Остановимся во Франции, – ни к кому не обращаясь, отозвалась Констанция, задумчиво пожевав рассеченные шрамом губы – любовным прикосновением клинка неупокоенного папаши. Клубилась думка её туманом у лика, вилась змейкой коварной меж пальцев, замирала у ног противной моросью: мучимая неприязненным предчувствием, она совсем позабыла удовольствия свободы, растворившись в забытье. Мнимо стало дыхание её: примесь сигар с кислородом тончилась дотла, сквозила гарпуном лёгкие, безобразно уродовала трахею. Горечью отзывались и ночи без сна да дни без продыху – быть может, в совокупности они и тревожат тисками горло и узами сердце? – В Париже. Тошнит на борту.

Всюду, словно полной чашей, простиралось безбрежное море. Колыбелью качало на волнах их корабль, баюкало бризом и иллитератами вод. Сквозняком взвивало приунывшие мачты, дуновением взывало к пути обратному. Вдали, вопреки оторопи, тонкими полосами да мелкими точками степенно взрастал город. Высился он над липким туманом, сбрасывал чуткую и резвую мгу. Мгновенно испарилось бренное существование "обратно", многажды взросла значимость "пути". Путь лишь вперёд. Сердце всё теснилось, оно вот-вот заглушит собою пространство вокруг.

Ныне "Виктория", пришвартованная посреди немногочисленных суден, казалась живой и дышащей на прибоях, по-прежнему баюкающих её, подобно матери. Пахло в порту дерьмово: отнюдь не медовой охмелью любви, не паточным дурманом симпатии. Тянуло смрадом оголтелых тел, морготью отсыревших досок и зловонием стухшей рыбехи. Под ступнями приятно утопали вызолоченные крупицы песка: стоило сбросить обувку и высечь круг да около, позабытая истома разгорячила кровь.

– Доверяю тебе, Рикет. Будь умницей, – проворковала Констанция, проказливо взметая фалангами чернявые власы. Едва оперившийся птенец – таковым он чудился в первую встречу. Юный, наивный, но совсем не простой. Не постоялец морей, но пожилец кают. И кораблю сгодился, и с экипажем сроднился.

Свинцовый солнечный зайчонок, спутавшийся в багряно-красных кудерьках, растворился целиком: дрогнул сердцем и душой, томимый неистовством светила да напряжённостью мотива. Содрогались и пушистые ресницы, следом высились крылатые бровки, да напоследок неспокойно приминались друг к другу пухленькие губки. Хризолит выразительных глазёнок узился: оторопело льнул к расписной каёмочке, стиснутый бегло ширившимся на свету зрачком. Что-то внутри замерло. Сжалось. Тонким скрипом взвыло, чудясь всякому плачем омутниц али серенадой сирен. Оторопела девица, подпустила ладони близко к щекам да не тронула – обожглась пунцовой пыльцой, усеянной погожей украдкой.

You got me in a chokehold, headlock, blindfold, don't stop.

Зеницы, почти кажущиеся незнакомыми: до того они отстранённые и блёклые, до дурноты тошные, да вкупе с тем влекущие и бесстыжие. Лунными поцелуями, залегшими тенями на его тонких веках, изуродована солнечная шалость, слабо-слабо взвивающая локоны на мальчишьем затылке. Неуловимыми искажениями одолены точёные скулы да резной подбородок, выбелены высокий лоб и аристократичный нос. Алюминиевым сплавом налиты ладони и персты, щекотливыми венами обтянуты костяшки и ямочки на сухожилиях. Ему глазоотводом стал мертвый оазис: приятельский взор тени Фасилье. Прежний грубый профиль, зарённый азартной усмешкой. Прежние обесцвеченные радужки, сокрытые беспорядочными волосами. Жуткий.

Тормошливое сердце мгновением ранее билось безмятежно. Шебутные шепотки минувшими минутами струились беспрерывно. Судорожная немота оседала в лёгких, прежде воздушных и свободных. Щекочущие перья, образовывающиеся в лёгочных путях, стлевали в дымчатом напряжении, вскипавшем в животе и туманом поднимавшимся к груди, а следом – к голове. К шаткому рассудку. Паучьи пазуры прижались к устам, кажущимся болезненно холодными. В колотящемся сердце – огнеопасная вспышка, объяснимая горечью: той лисьей украдкой силился приблизиться шторм.

Что-то неведомо мерцает в кружеве облезлых занавесок. Кто-то неопределённо всхлипывает в молвах, давящих на нёбо. Что-то аккурат скрежет по иссохшему древу. Кто-то шепчет над ухом мерзости. Что-то тяготит. Кто-то гнётет. Что-то смолкает. Кто-то не терпит. Что-то забыто. Кто-то забыт. Затишье пред чем? Быть может, бурей, быть может, громом. Но лишь за затянувшейся бурей мерцает солнце, лишь оно теплит души. За затянувшимся же громом следуют грозы да ливни, истошные, как иерихонские трубы, свидетельницы безрассудства Зевса.

Тошнотворно-сладкое чувство, подступившее к горлу, ввернуло реальность к колыбельной грёз. Ещё не окропленные мятежом, забытья Морфея сплетались в нити. Бережливо, словно обращаясь с ребёнком, они оглаживали взлохмаченные волосы, щекотали впалые щёки, дразнили вздёрнутый носик. Материнскими ладонями касались медно-рыжих локонов, сестринскими пальчиками тешили ланиты. Но чем же задирали элегантный носик? Что так неестественно манило, да баснословно бредило? Холодные, чужие и грубые. Мозолистые персты мужских рук, сжимающих горло, чтобы точно замолкла. Обманчивые. Порождающие кошмар, вынуждающий кровь циркулировать усерднее. Страх рук, отнявших чужое.

Слёзы близко, смех же рядом. Они плетутся лозами вдоль стен, плещутся волнами в пруду, снуют ветром меж ветвей да ползут трещиной на мраморе. Глядит девица безразборно: и в гущу тьмы, и на насмешки, и в дивный сад и в дивный вихрь, и в лазоревый небосвод, и в тусклый верделит очей. За склоненным затылком бесчестно поучают безнадёжности, пред отяжелевшими веками одухотворенно поживают прежним, неизвестным. Так стыдно-престыдно.

#post #originalcharacter

не слишком ли я часто выкладываю посты??

извините.

Светающие потёмки дивных очей колебимо странствовали вслед за безликими фантомами, кочующими от обиталища изгнанных теней до миражно-родного озерца грёз. Мятеж сбившихся вихор, ниспадающих волной над узкой девичьей спиной и острыми изломами ключиц, встрепенулся пред манящей завертью, искусившей стылой эфемерией. Забрезжшее содрогание изнеженных перст, изливающееся с худых фаланг на мерклые паучьи пазуры, несколько истощены понурилось, уличённое ощупью золотистой колесницы дня. Совсем ещё снулое, скупое, женственно-нежное дыханьеце ясной весны, незнамое юной запытчивой душой, закралось под её худенькие длани, небрежно схлестнувши крохкую пару неродных долоней.

Бескорыстный лепет, подобный детинской наивности, силился сорваться с очертания пухленьких губ, дребезжущих от озябшей предвесенней оттепели. Нечто очаровательно-хрупкое, промелькнувшее в отражениях белёсых блик, моментом бессильно смеркло, отмевшее запальчивостью незримого Хуракана¹. Отнюдь не робкий погляд лишь озирался пытливо, коримый удушливой молвой да презрительно-холодным безмолвием. Фаянсовый всплеск совсем необременительно сошёл с бархатистой кожи, после расцветшей румянцевой осыпью. Одно только мнимое благоденствие страстило запутавшуюся душонку к неповиновению, словно она малое дитя, повстречавшее порицаемого стервозу.

– Никогда. По мне, так глупость. Что толку таить, многим нелестен их статус, но увы, зависит он не от нас. Не сомневайся ни в себе, ни в своей наследственности, дорогая. Это более чем бессмысленно, – молвила любезная дева отстраняющим тоном, поглядывая скрозь эфемерную пустошь не столько на беспокойную спутницу, сколько на дорогую подругу, отчужденную близностью Миранды к Фицерберт. Неестественная дурнота, хлестко подкравшаяся к горлу изнутри, напоминала бесчешуйчатую фугу, раздувшуюся пред неминуемой криминогенностью. Глотая ком, касалась шеи, так нежно-нежно, выпуская из взору вид родной фигуры, – Думаю, нам тоже уже стоит поторопиться. Кажется, этот урок должна вести моя занудная тётушка. Такое себе удовольствие, как по мне.

Облюбованное нефритово-зелёным листопадом лико, кажущееся менее беспокойным, нежели прежде, ныне зарилось вымученной полуулыбкой, значимой ничем иным, как Афесисом. Лучезарные очи, более не томимые таинством захудалых потемок, засветились удивительно мягким заревом, присущим лишь единственной наследнице златовласой Рапунцель. Ступая лёгким шагом меж людьми, стопорившимися в узости коридорных пролётов, Миранда касалась тоненькой девичьей ладони, спутавшейся с её ледяными пальцами. Понапрасну глядящая, она не видывала родных, не свыкалась с разлукой. Всюду встречные, но нисколько неважные лица во мгновение расплывались в сознании, не сходясь с вырисованными самыми нежными красками венцами творения.

Царственно-величественный вид предметного класса безмолвно заверял вошедших о намерениях отнюдь не лихих. Здесь расписные потолки со взвешенными всюду абажурами вокруг белёные стены, облепленные различными изображениями да свеченные багровым светилом, неумолимо сочившемся сквозь панорамные окна и кружевные гардины. Тошнотворный запах, въевшиеся во всё и всех ныне находящихся, вытеснял собою неисчислимой степенью. Душно, – Сядем вместе? Желательно поближе к окнам.

#post #originalcharacter

редко но метко, наслаждайтесь. ?

пост хотите?

мне снилось, что здесь появилось 3к подписоты. вам сложно 2874 человека привести что ли.

хеппи бездей ту ми.

Негожая дума, скованная властвованием благих напутствий, смиренно завывала средь тиши раскаленного сознания. Кроткий глас, тягуче вливающийся в ушные перепонки возбужденных небезынтересной лекцией, молвил смиренно-нежно, словно страшась минувшей неуслышанности. Аморфное безмолвие мятежно кочевало: будучи лишь эфемерным воплощением бытия, немота странствовала над обезображенными многолетнием половицами, сквозила вблизи обшарпанных столешниц да ремесленных оборудований, стопорилась у разверстых очков-форток, где впоследствии неминуемо гибла. Неспокойный дух, осунувшись и забившись подле запустелой парты, неприветно повстречал силившуюся искренность, сыскавшую отражение меж сомкнутых век и эхо в изредка звучных смешках. Бестолковое ли упущение? С Нами‌ нисколько.

Крадучись, шёпот искаженных дамских ланит сливался с золотистым маревом солнца, проглядывавшего сквозь полупрозрачные вадьи оконниц. Мятое верже, мечущееся между парой проворных ладошек, отпечатало поверх своей изношенной закраины бесстыдные колкости да обыкновенные светские беседы, свойственные лишь вовеки разлучным приятельницам. Пунцовый полумесяц, обворожительно цветущий на бледненьком лике Нами‌, воспрянувши только несколько десятков минут ранее, ныне гордо обращал бледно-розовые рожки к вздёрнутой Колумелле. Её чарующая улыбка, нередко сокрываемая худой ладонью, теплила грудину Миранды той позабытой страстью, когда-то вскипевшей в истерзанном предсердии. Спутница по-прежнему выглядела необычайно очаровательно и грациозно. Загляденье.

Чрезмерная наблюдательность, караемая вопрошающе-ангельским смыканием тонких век, наверняка потешила душеньку мигом сообразившей Ли. Помимо непривычного зноя, ощутимо осевшего на острых скулах, девичьи щёки налились кровью, чётко выраженной близ очертания алых губ. Казалось, во мгновение её точёное личико преднамеренно обрамили несколько ниспадающих кудрей, прячущих за собою безвольно вытянувшуюся наружу тень ухмылки. Искорененный ею лист, изувеченный бесчисленным множеством почеркушек, под пёстрым перьевым остриём воспроизвёл крохотное двоеточие, замкнутое образной скобой. За ними же следом – тянущиеся с неуклюжей кляксы буковки, собирающиеся в единое "Потом всё узнаешь, дурында".

Излишество, но отнюдь не бесстыдное. Оно, быть может, дурное иль наоборот – сладостно-трепетное.

Беззаботной чехарде минуток разногласным шумом затмевали упоение. Точно бледный ангелок, Нами безоглядно лавировала меж вальяжных венцов творения и пробиралась сквозь безотрадные скопища студентов. Персты её цепкой ладони, вьющейся на остром локте, подобно рептилии, сами собой вкогтялись в безупречно-тонкую кожу, взывавшую невыразимую ломоту и агонию. Пред запертой створкой двери мученичество мгновенно оробело, остуженное ютившейся здесь стынью. За вздымающимися девичьими грудями сердца пульсировали громко-громко, словно лидерское поразили закраиной лезвия, а ведомое – частотой сердечных сокращений. Просачиваясь меж изнеженных фаланг, различимый озноб таял на устах. Обезображенное выбившимся слоем помады лико, покорное гордому властвованию Ли, исказилось несвойственной растерянностью.

Подруга Безмолвие воротилась поспешно, осевши меж замерших вблизи силуэтов. Девой званной Астрид, Миранда и Нами, очевидно, застаны нечаемо, что не столько легчило, сколько прибавляло ситуации неловкости. Светлые локоны Фицерберт, окаймляющие её нежное округлое личико, нисколько не сокрывали редкой красоты, выраженной в оливковых блюдцах очей, налитых бледно-жетлой краской, и припухлости губ, напудренных бесцветным инеем. Лишь чужое нездоровое выражение, первоначально упущенное взором Миранды, затронуло в душе ни что иное, как жалость и милосердие, – Ты выглядишь неважно, дорогая.

#post #originalcharacter

я надеюсь вам нравятся эти внезапные вкиды от меня. с прошедшим восьмым марта, дамы. ❤️