Ну вот твое Коньково, вот твой дом
родной, вот лесопарк, вот ты на санках,
визжа в самозабвеньи, мчишься, Санька,
вот ты застыла пред снеговиком,

мной вылепленным. Но уже пушком
покрылись вербы, прошлогодней пьянки
следы явила вешняя полянка,
и вот уж за вертлявым мотыльком

бежишь ты по тропинке. Одуванчик
седеет и лысеет, и в карманчик
посажен упирающийся жук.

И снова тучи в лужах ходят хмуро…
Но это все с тобою рядом, Шура,
спираль уже, а не порочный круг.

**
Последние лет двадцать – двадцать пять
так часто я мусолил фразу эту,
так я привык, притиснув в танце Свету
иль в лифте Валю, горячо шептать:

«Люблю тебя!» – что стал подозревать,
что в сих словах иного смысла нету.
И все любови, канувшие в Лету,
мой скепсис не могли поколебать.

И каково же осознать мне было,
что я… что ты… не знаю, как сказать.
Перечеркнув лет двадцать – двадцать пять,

Любовь, что движет солнце и светила,
свой смысл мне хоть немножко приоткрыла,
и начал я хоть что-то понимать.

Тимур Кибиров, ему сегодня 70, “Двадцать сонетов к Саше Запоевой”, nn 8 и 15

Ни одного тревожного симптома
мой папа был мужчина в цвете сил
он пел «трава, трава, трава у дома»
и джинсы странно белые носил

в любой машине глохнет карбюратор
и он не допоёт до февраля
земля видна в его иллюминатор
холодная и рыхлая земля

я помню как он грузится в ракету
как все рыдают вплоть до темноты
над космодромом проплывает лето
и звёздный дождь сочится на кресты

и тот, кто хит про нашу землю создал,
пускает папу в радостный полёт
и вот отец летит навстречу звёздам
и песню он ту самую поёт

и видится что близко и знакомо =
и слышатся любимые слова
и снится нам не рокот космодрома
не эта ледяная синева

Дана Курская

Песня заснеженных склонов (отрывок)

Когда год Тигра подходил к концу
И Зайца год едва успел начаться,
Во мне с особой силой возросло
Стремление отречься от сансары.
На снежную гряду высоких скал,
На перевал у Лачи я пришёл,
Уединенья жаждою томимый.
И сговорились небо и земля,
И вестника морозного послали
Ко мне - шального ветра. И река,
Воды стихия, вдруг разбушевалась;
И тучи, словно с умыслом, собрались
На юге чёрные, и в их темнице мрачной
Исчезли разом солнце и луна.
Нанизаны на нить подобно бусам,
Застыли в небесах все двадцать восемь
Созвездий лунных, и планет восьмёрка
Посажена была на цепь железную,
И Млечный Путь был к небу пригвождён.
Окутались туманом звёзды все,
Весь мир покрылся мглою непроглядной...
Снег повалил и сыпал целых девять
Дней и ночей, и столько же ещё -
Снег падал с неба восемнадцать суток.
Большие, словно клочья шерсти, хлопья
К земле летели, птицами порхая;***
Узорные снежинки-веретёнца
Летели вниз, кружась, как рой пчелиный;
Катились вниз крупинки снега мелкие,
Как зернышки горчицы, как горошины.

На перевале снег, не зная меры,
Заполнил всё собою. Наверху
Коснулись неба белые сугробы,
Внизу трава, деревья и кусты
Под ношей снеговой к земле пригнулись.
Оделись в белое вершины чёрных гор,
И волны озера замёрзли голубые,
И воды чистые покрылись коркой льда.
Снег сгладил все низины и холмы.
Конечно, от такого снегопада
Все люди в добровольном заточенье
Укрылись, а для всех четвероногих
Пришла пора голодная: все звери
Своей привычной пищи вдруг лишились.
Вверху пернатых голод поразил,
Внизу попрятались по норам мыши с крысами,
И вскоре впали в спячку звери дикие.

Миларепа, тибетский йог, поэт и буддийский учитель (1052 –1135)
Перевод Дмитрия Певко

Так сочинилась мной элегия
о том, как ехал на телеге я.
Осматривая гор вершины,
их бесконечные аршины,
вином налитые кувшины,
весь мир, как снег, прекрасный,
я видел горные потоки,
я видел бури взор жестокий,
и ветер мирный и высокий,
и смерти час напрасный.
Вот воин, плавая навагой,
наполнен важною отвагой,
с морской волнующейся влагой
вступает в бой неравный.
Вот конь в могучие ладони
кладет огонь лихой погони,
и пляшут сумрачные кони
в руке травы державной.
Где лес глядит в полей просторы,
в ночей неслышные уборы,
а мы глядим в окно без шторы
на свет звезды бездушной,
в пустом сомненье сердце прячем,
а в ночь не спим томимся плачем,
мы ничего почти не значим,
мы жизни ждем послушной.
Нам восхищенье неизвестно,
нам туго, пасмурно и тесно,
мы друга предаем бесчестно
и Бог нам не владыка.
Цветок несчастья мы взрастили,
мы нас самим себе простили,
нам, тем кто как зола остыли,
милей орла гвоздика.
Я с завистью гляжу на зверя,
ни мыслям, ни делам не веря,
умов произошла потеря,
бороться нет причины.
Мы все воспримем как паденье,
и день и тень и сновиденье,
и даже музыки гуденье
не избежит пучины.
В морском прибое беспокойном,
в песке пустынном и нестройном
и в женском теле непристойном
отрады не нашли мы.
Беспечную забыли трезвость,
воспели смерть, воспели мерзость,
воспоминанье мним как дерзость,
за то мы и палимы.
Летят божественные птицы,
их развеваются косицы,
халаты их блестят как спицы,
в полете нет пощады.
Они отсчитывают время,
Они испытывают бремя,
пускай бренчит пустое стремя -
сходить с ума не надо.
Пусть мчится в путь ручей хрустальный,
пусть рысью конь спешит зеркальный,
вдыхая воздух музыкальный -
вдыхаешь ты и тленье.
Возница хилый и сварливый,
в последний час зари сонливой,
гони, гони возок ленивый -
лети без промедленья.
Не плещут лебеди крылами
над пиршественными столами,
совместно с медными орлами
в рог не трубят победный.
Исчезнувшее вдохновенье
теперь приходит на мгновенье,
на смерть, на смерть держи равненье
певец и всадник бедный.

Александр Введенский

скажем так:
диктатор умер
нам что с тобой?
рюкзаки упакованы
деньги - в носках
трусах
квартира свободна
могилы собаки кота
оплаканы
пожилые родители
временно успокоены
нелюбимая жизнь
окончательно прощена
Мой друг работает в моссаде
поговорить по телефону невозможно
мархаба - отключают
салам алейкум хабиби - отключают
иншалла - отключают
по-человечески поговорить невозможно
тогда говорю:
хотел бы получить израильское гражданство
ради этого готов поставлять любую
слышите любую
информацию о московской больнице 51
и о больнице 64
слышите меня
любую

Федор Сваровский

In my dreams I am always saying goodbye and riding away,
Whither and why I know not nor do I care.
And the parting is sweet and the parting over is sweeter,
And sweetest of all is the night and the rushing air.
In my dreams they are always waving their hands and saying goodbye,
And they give me the stirrup cup and I smile as I drink,
I am glad the journey is set, I am glad I am going,
I am glad, I am glad, that my friends don't know what I think.

Stevie Smith

Мои любимые музейные залы -
те, что на отшибе, на верхних этажах,
обычно в них пусто, только смотритель
появляется и исчезает в лабиринтах стен,
на которых висят полотна малоизвестных американцев.

Мне нравятся спокойные сельские виды: озерная гладь,
низкая ветка дуба - подобие длинной руки,
синяя дымка далеких холмов,
любой ландшафт с коровами, особенно если они стоят
в ручье, а их крупные бездумные морды
пялятся в теплый заполдень девятнадцатого века.
И если одна из них пьет, нагнув голову,
а художник наметил белыми точками
воду, стекающую с морды животного,
то для меня день достигает своего скромного апогея.

А если в такой день на улице дождь,
низкие тучи наседают на городские здания,
и люди под зонтиками поднимаются по мраморным ступеням,
я обычно оказываюсь у натюрмортов,
с их скрупулезным поклонением вещам,
с милым скарбом, разложенным на алтаре стола.

Я изучу горлышко хрустального графина,
отблеск свечи на серебряной ложке,
изгиб скрипки, рыжеватые перья тетерки.
Я надену очки и рассмотрю кучку груш,
свиток страниц нотной бумаги, флейту,
чернильницу, колокольчик для вызова слуг,
деревянные спички, картинно рассыпанные
по темно-зеленой плюшевой ткани.

Вот когда я чувствую, что вырвался из тисков
мира, что могу плавать в воздухе
вокруг этих блестящих предметов,
тень которых никогда не удлинится,
и ни одна рука не узнает их веса.
Отавьте себе бронзовую скульптуру возле лифта:
"Революция держит Голову Ошибки,
стоя над Трупом Монархии".
Мое место - здесь: стою, наклонившись, разглядываю
в микроскоп детали не больше ресницы:
"Натюрморт с селедкой, вином и сыром",
"Натюрморт с табаком, виноградом и часами",
"Натюрморт с фарфоровой вазой, серебряным подносом и очками"

или тот, что меня всякий раз провожает у двери,
возвращает меня, гудящего, как гироскоп,
в дождь, в сумасшедшие крики улиц:
"Натюрморт с земляникой в чаше династии Ван Ли".

Билли Коллинз
Перевод С.Сеймура

Н. В. была смешливою моей
подругой гимназической (в двадцатом
она, эс-эр, погибла), вместе с ней
мы, помню, шли весенним Петроградом
в семнадцатом и встретили К. М.,
бегущего на частные уроки,
он нравился нам взрослостью и тем,
что беден был (повешен в Таганроге),
а Надя Ц. ждала нас у ворот
на Ковенском, откуда было близко
до цирка Чинизелли, где в тот год
шли митинги (погибла как троцкистка),
тогда она дружила с Колей У.,
который не политику, а пенье
любил (он в горло ранен был в Крыму,
попал в Париж, погиб в Сопротивленье),
нас Коля вместо митинга зазвал
к себе домой, высокое на диво
окно смотрело прямо на канал,
сестра его (умершая от тифа)
Ахматову читала наизусть,
а Боря К. смешил нас до упаду,
в глазах своих такую пряча грусть,
как будто он предвидел смерть в блокаду,
и до сих пор я помню тот закат,
жемчужный блеск уснувшего квартала,
потом за мной зашел мой старший брат
(расстрелянный в тридцать седьмом), светало...

Александр Кушнер

Как странно то, что затеваю я -
Подобие любви создать из жажды.
И временем раскрасить, чтоб однажды
Поверить самому. Не знаю я

Откуда этот редкостный напев,
Знакомых нот прекрасное сплетенье? -
Стук в дверь мою. Кто?- спрашиваю. Тени.
Они ответствуют: Орёл, Телец и Лев.

Я говорю: Откуда вы ко мне, какой судьбой?
И ключ в дверях вращаю.
Поставить чай немедля обещаю,
И дверь держу на этой стороне.

Они смеются: Вот напрасный труд!
Не трать сил зря. И чинно сквозь проходят,
Садятся в круг и глаз с меня не сводят.
И кажется, они чего-то ждут.

Послушайте, любезные друзья,
Не может быть, чтоб вам был нужен я.
Должно быть, здесь произошла ошибка...
Но скрипка на стене моей дрожит,
И - Боже мой - мне кажется, бежит,
По их чертам знакомая улыбка.

Так и живём, не пропустив ни дня,
И каждый день проходит словно дважды.
И я всё пью и мучаюсь от жажды,
А гости здесь и смотрят на меня.

Борис Гребенщиков

Сонет 73

То время года видишь ты во мне,
Когда один-другой багряный лист
От холода трепещет в вышине -
На хорах, где умолк веселый свист.

Во мне ты видишь тот вечерний час,
Когда поблек на западе закат
И купол неба, отнятый у нас,
Подобьем смерти - сумраком объят.

Во мне ты видишь блеск того огня,
Который гаснет в пепле прошлых дней,
И то, что жизнью было для меня,
Могилою становится моей.

Ты видишь все. Но близостью конца
Теснее наши связаны сердца!

Уильям Шекспир

Перевод С.Я. Маршака